«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»). Ася Пекуровская

И те,

      и эти терзают глаз.

      Лучше жить в темноте.

      Я сижу на скамье,

      в парке, глядя вослед

      проходящей семье.

      Мне опротивел свет.

      Это январь. Зима.

      Согласно календарю.

      Когда опротивеет тьма,

      тогда я заговорю.

      Кровь моя холодна.

      Холод ее лютей

      реки, промерзшей до дна.

      Я не люблю людей,[40] —

      вторит ему Бродский на свой манер.

      Но иногда он принимает тексты Одена за свои собственные. «Первые строки доклада “The Condition We call Exile” (“Состояние, которое мы называем изгнанием”) – чистый парафраз реплики Калибана из драматической поэмы Одена “The Sea and the Mirror” (“Mope и зеркало”). Бродский: “Коль скоро мы собрались здесь, в этом очаровательном светлом зале, этим холодным декабрьским вечером, чтобы обсудить невзгоды писателя в изгнании, остановимся на минутку и подумаем о тех, кто совершенно естественно в этот зал не попал)”. Оден: “Мы бы не сидели здесь, умытые, согретые, хорошо накормленные, на местах, за которые мы заплатили, если бы не существовало других, которых здесь нет: наша веселость и хорошее настроение есть свойства тех, кто остался в живых, тех, сознающих, что есть другие, которым не так повезло”».[41] Та же мысль Одена попала в нобелевскую речь Бродского.[42]

      Как же объясняют эту узурпаторскую черту Бродского его исследователи?

      «Дело в том, что, по-моему, у Иосифа была какая-то тоска по братству поэтов и круг Одена и Спендера представлялся ему подобным братством. Он отождествлял себя с ними и часто говорил, что чувствует себя таким, как они, их частью, не видит различия между собой и ими», – рассуждает Валентина Полухина в беседе с Исайей Берлином.

      «Легенда о братстве» представляется мне удачной находкой, если ударение поставить не на «братство», а на «легенду». Ведь Бродский был представлен Одену как величайший русский поэт еще тогда, когда он даже не сформировался как поэт. И за год, который остался Одену до смерти, он, как известно, носился с этим титулом, питая поэтический истеблишмент Англии и Америки все новыми и новыми подробностями легенды из недр собственной фантазии. При этом, как свидетельствует та же Полухина, Оден не был знаком с поэзией Бродского. Более того, «он не интересовался ни русской поэзией, ни Россией. Совсем нет. И Францией нет. Только Германией. У него была Италия до известной степени, но главным образом Германия. “Да, да, я знаю, что я немец, – говорил мне он. – Да, я фриц. Ничего не поделаешь, я таков, я немец”».

      Что касается Бродского, для него «братство» с Оденом выразилось не только в присвоении атрибутов поэта, которые ему были по душе, но и в следовании аффилиациям Одена, которые никак с ним не вязались. Одним из таких присвоений было обращение Бродского из атеиста в христианина, завершенное в рекордный срок.

      Скажем, в 1979 году он был все еще атеистом:

      Свен Биркертс: «Вы упомянули о божественном вмешательстве. В какой мере это для вас метафора?»

      Бродский: «В большой. Для меня это прежде всего вмешательство языка, зависимость

40

Вот мой перевод для английской версии. В строке «Мне опротивел свет» есть игра слов, важная для понимания стиха, которую мне не удалось перевести: («свет» как light и «свет» как humanity).

Thingamabobs and peopleEncircle us, and our peepersAre left with tormenting marks.I’d rather live in the dark.I sit on a bench, in vanity,In a park. Looking by and byAt a family walking by.I loathe humanity.It is January. The winter termBy my calendar is confirmed.When I loathe the dark at lastWords will from my mouth blast.My blood is cold as a frost.Cooler than river frozenAll the way to its crest.People are what I detest.

41

Янгфельдт, Б. Op. cit. С. 18.

42

«Я упомянул только пятерых из тех, чьи дела и чья судьба так много значат для меня хотя бы потому, что, если бы не они, я значил бы гораздо меньше и как человек, и как поэт, и, во всяком случае, я бы не стоял здесь сейчас». Brodsky, J. On Grief and Reason. New York: Farrar, Strauss & Giroux, 1995. P. 45. Перевод мой.