Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке. И.Д.

трудом удерживалась, чтобы не взять салфетку и не вытереть слой пыли. Бутылка водки, несколько смятых бумажных стаканчиков, несколько пустых бутылок из-под водки. Над матрацем висит плакат на всю стену, на котором крупными буквами написано:

      «АНАРХИЯ – МАТЬ ПОРЯДКА!»

      Под этими словами красуется на плакате череп с двумя перекрещенными косточками. Слой паутины, спускающийся со стены, дополняет картину.

      Спрашивать писателя, почему он уехал из Союза, было излишне. Понятно и так, почему такие люди хотели уехать. В Союзе, помню, с того самого дня, как я пришла в первый класс, нас учили, чтобы был порядок, чтобы была организованность во всем. А анархия – это для Америки. Ведь здесь каждый делает, что хочет!

      Писатель лежал пузом кверху на своем матраце, в халате на голое тело и постоянно сверкал своими прелестями, отчего меня просто тошнило, а изо всех углов выглядывали то мыши, то крысы, то тараканы мельтешили вокруг. Великий писатель еще к тому же был и поэт, читал нам свои стихи.

      Варится варево, кровью нечистой окрашенное

      валят в него черных могильных жуков и пожухлую плоть….

      В то время как он читал свои стихи, паук спрыгнул со стены и побежал по матрацу.

      Авангард, бля! Дальше я не запомнила.

* * *

      Всю ночь провела с Игорем, разъезжая то туда, то сюда. Он «пыхал» каждые час-полтора. Удивляюсь, как он еще жив. Мы с ним, как брат и сестра. Он меня не трогает, и я его не боюсь. Даже поспала у него несколько часов под утро. Слишком невыносимо было ехать домой одной. Утром он напоил меня кофе и, прежде чем уехал пахать на своем такси, привез домой. Делать нечего: придется снова вспомнить о реальности.

* * *

      Заскрипела дверь моего подъезда. В подвально-гулком коридоре отозвались мои шаги – ох, ох, ох… Повернулся тяжелый замок, и полумрак знакомой неубранной квартиры поглотил мироощущение. Платья, кофточки, джинсы, разбросанные повсюду, все так же лежали на своих местах, как я их оставила. Пластинки, изъятые из чехлов, валялись вокруг приемника, как я их, послушав, бросила, и, застыв, ожидали моего возвращения, пока я расколдую их.

      Взгляд мой упал на зарытый в тряпье, молчащий среди мертвой тишины телефон. На минуту меня переполнило возмущенье: неужели ты еще способна уехать куда-нибудь или повиснуть с кем-нибудь на телефоне часов эдак на???

      Я не просто ждала чьего бы то ни было звонка (этого надо было еще дождаться), я с трудом удерживала себя, чтобы сейчас же, немедленно не позвонить кому-нибудь и не уехать, неважно куда, главное, уехать отсюда.

      Постояв некоторое время в нерешительности, с трудом переборов желание снять трубку, я повернулась и пошла в спальню. Какого усилия воли стоил этот поворот – прочь от телефона, лицом – к тупику.

      Все так же, покорно ожидая, стоял стол, на нем мои рукописи, молчаливые книги, стопки тетрадей, словари – все это стояло на своих местах, непреклонно, терпеливо ожидая меня. Я опустилась на стул и тупо уставилась прямо перед собой.

* * *

      Проколов круглый шар вакуума, зазвонил