Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского. Владислав Бахревский

изумился Василий Андреевич.

      – Помнишь игры наши в Мишенском… Как же я любила Гюона, хотя он был совсем дитя…

      – Гюона?

      – Ах, Васенька! Я поныне люблю единственного моего рыцаря… Гюона, Гюона! – Мария Николаевна закрыла лицо ладонями.

      Василий Андреевич заметался по комнате.

      – Тебе принести воды?

      – Какой воды? Какой воды! Васенька, меня просватали. Я – невеста господина Свечина. Человека достойного, не бедного. Сразу после свадьбы мы уезжаем в Петербург.

      Будто в люстре одну свечу оставили.

      – Васенька, что с тобой?!

      Он и сам не мог понять, что с ним, но тут распахнулась дверь в столовую.

      – Николай Иванович приглашает, господа!

      – Сегодня у нас семушка! – Вельяминов был само радушие и хлебосольство. – А всё наша сольца, любезнейший Василий Андреевич. Печерская семушка, отменнейшая.

      Семга розовая, в перламутре. Во рту тает.

      – Ты, Василий Андреевич, к начальнику-то, к Николаю Ефимовичу, по-сыновьи бы. Ты к нему по-сыновьи, он – отечески. Для аристократов Мясоедов – хлоп. Знаешь, какое у него прозвище-то?

      – Не знаю, Николай Иванович.

      – Пресмыкающееся животное! – Вельяминов хохотнул, подвигая Василию Андреевичу судок с икрой. – Каков засол!.. Прозвище подлое, да капиталец знатен. Николай Ефимович дома на золоте кушает… О Копиеве слышали?

      Мария Николаевна, трепетавшая за Василия Андреевича – как бы не взорвался от назиданий – нарочито пожала плечами.

      – Кто же он таков, Копиев?

      – Пример молодым. Как беречь себя надобно, от шалостей-то, от гордынюшки. Алексей Данилович сын пензенского губернатора, в Измайловском полку служил… Острослов, писатель. «Лебедянская ярмарка», «Бабьи сплетни» – это все его. Прыткий был молодец. За шуточки-то снесли бы с него макушку по самое голомя, да он в свите Платона Зубова почитался за шалопая первейшего… Однако ж довеселился. Представил немецкий мундир, введенный Павлом Петровичем, – скоморошьим. Государь-то и повелел ему явиться в сем мундире пред очи свои. Из кабинета – солдатом в Финляндию отправился… Да у государя-то у нашего сердце золотое. Узнал, что бедный солдат влюбился без памяти в дочь помещицы тамошней, а солдату какая любовь? Так вернул Павел-то Петрович офицерский чин беспутному. Поумнеет, чай. Задатку дерет дырку, а задор прореху рвет.

      – А что за слово «голомя»? – спросил Жуковский.

      – Я ему пример для жизни, а ему слово дорого. Голомя – ну, как сказать, бревно без сучьев.

      Суп был с какими-то немыслимыми фрикадельками, бекасов подали, трюфеля.

      Николай Иванович кушал с наслаждением.

      Жуковский не мог не смотреть на это обожание даров умелой жизни, а на Марию Николаевну уже и глаз не смел поднять: видел только руки ее.

      – Екатерина-то Афанасьевна вроде бы воспряла, – сказал Николай Иванович. – Усадьбу собирается строить.

      – Она считает, что у девочек её должен быть свой дом.

      – Прекрасная женщина… У Буниных все красавицы и красавцы. Протасов был ей пара. Солидный