Похититель императоров. Владимир Шигин

с которым мы за время нашей поездки если, не подружились, то, по крайней мере, стали приятелями, по моей просьбе, объяснил особо любопытствующим придуманную мной легенду:

      – После контузии у флигель-адъютанта Колзакова наблюдается потеря части памяти, зато открылся явный дар пророчества.

      – Неужели, такое может быть? – подивились генералы Бахметьев и Оленин – Сколь служим, но такого не видывали! Что память теряли, бывало, а вот чтобы дар волшебный открывался!

      Однако мудрый врач одарил присутствующих весьма исчерпывающим афоризмом:

      – Голова – предмет для науки темный, а потому и неисследуемый!

      Эта формулировка, да еще данная московским светилом, меня более чем устраивала. Ссылаясь на нее, я теперь вполне мог (как бы это лучше сказать) «интегрироваться» в окружающую мне среду: мол, чего не знаю и кого не узнаю – это потеря памяти, а что знаю наперед – сие есть открывшийся свыше дар… памяти, зато открылся явный дар пророчества.

      простите за контузию, но кто вы такой. ва смертей и сам.

      Как-то утром меня вызвали к только что прискакавшему из армии курьеру. Это был заросший бородой казак в шапке набекрень на длинношерстом донском маштаке.

      – Кто таков? – спросил я.

      – Хорунжий войска донского Степан Кочерга, – отвечал он. – Прислан из партизанского отряда подполковника Давыдова с грамотой. Очень Денис Васильевич в горе… О князе слезы льют.

      Проинформировав Кочергу, что князю сейчас значительно лучше, чем ранее и дело идет на поправку, я тотчас рассказал о приезжавшем «ходоке» князю. Тот, при упоминании имени Давыдова, сразу заулыбался:

      – О… наш Давыдов известный проказник и сочинитель эпиграмм. Но я его люблю, за его честность и храбрость. Знакомствую же с ним с 1807 года, когда мне рекомендовал его Мария Антоновна Нарышкина, бывшая тогда в фаворе у императора. Отказать я ей не мог и взял Дениса к себе в адъютанты. Так, что можно сказать, вы с ним коллеги. В ответ на эту милость, он сразу сочинил эпиграмму про мой длинный нос, впрочем, весьма остроумную. Когда же он прибыл ко мне и представился смущенный, я напомнил об эпиграмме. Но хитрец выкрутился, заявивши, что писал о моем носе только из зависти, так как у самого вместо носа почти пуговица. Теперь, когда мне докладывают, что неприятель «на носу», я всегда говорю: «На чьём носу? Если на моём, то можно ещё отобедать, а если на Денисовом, то по коням!»

      При этом Багратион заливисто рассмеялся. Я смотрел на него и понимал, что в борьбе за его жизнь мы победили, и, сохранив жизнь одному из талантливейших российских полководцев, уже изменили ход истории. От этой мысли мне хотелось петь!

      А лечение шло своим чередом. В углу хозяйского кабинета Говоров открывал белые порошки успокоительного – опиума. Тут же в тазу непрерывно варилась цикута для компрессов, благодетельно действующих на рану.

      Голицынский кабинет, в котором лежал князь Петр Иванович, выходил всеми четырьмя окнами в сад и уютным видом своим веселил душу. Дни стояли еще вполне