Человек на войне (сборник). Алексей Солоницын

и ногами проверил. Плотно стоят, не качаются и не скрипят. Как говорит подполковник – нормуль.

      Поднял взгляд над бруствером, присмотрелся. Трассы пулеметов с нашей стороны шли короткими очередями, но часто, порой перекрещиваясь над нейтральной полосой. Так и должно быть.

      Двумя-тремя минутами позже вышел подполковник.

      – Холодно? – спросил у часового.

      – Не так холодно, как противно. Климат здесь сырой.

      – На болоте рожденный… – согласился подполковник.

      Прикрывая полой шинели огонь зажигалки от несильного, но резкого ветра и еще больше от противника, закурил. Сделав пару затяжек, протянул портсигар часовому.

      – Согрейся.

      – Не положено на посту, – для порядка отказался тот.

      – Если аккуратно, то ничего страшного. Давай заслоню, – оттянул полу шинели, чиркнул зажигалкой, дождался, пока солдат прикурит, и погасил. – Присядь. Увидят огонь с той стороны, в момент мину пришлют. А я разомнусь немного и в случае чего шумну. Сиди.

      Подполковник погасил свой окурок, положил его в выщерблину стенки блиндажа и по ходу сообщения вышел в окоп. Часовой в окопе повернулся, чтобы уйти, но подполковник догадался: видел, как он сам курил и дал закурить солдату. Вроде неловко теперь. Предложил и этому. Он, как и первый, сначала отказался, но долго упрямиться не стал. Закурив, солдат из вежливости решил отойти, но подполковник и его усадил на дно окопа.

      – Кури спокойно, я посмотрю. – И, похоже, был не прочь поговорить. – Сам откуда?

      – С Васильевского.

      – Питерский, значит. Можно сказать, местный. А родные где?

      – Отец на фронте. На Юго-Западном.

      – Переписываетесь?

      – Да… Только от него давно уже ничего не было. Месяца два.

      – Сам знаешь, сейчас там жарко, не до писем. Фашисты своего фельдмаршала Паулюса освободить пытаются. Не унывай, станет полегче, напишет. А кроме отца есть кто?

      – Мать. Здесь, рядом, в Ленинграде.

      – Держится?

      – Держится. Только… Не самая ж большая она грешница на белом свете. Не понимаю, за что ей так мучиться…

      – В Ленинграде всем сейчас нелегко. И бомбежки, и обстрелы. И с продуктами не густо… Ты уж сам не раскисай и ее, по-мужски, поддержи, – попробовал подбодрить солдата подполковник. – Письма почаще пиши. Может, банку консервов или хлеба буханку с оказией переправишь. Отпускают навестить?

      – Отпускают. Редко, но отпускают.

      – Так война.

      – Понимаю. Про войну я понимаю. И про обстрелы, и про бомбежки, и про нехватку продуктов, это я все понимаю. Я не понимаю другого, как могут нормальные люди, соседи, с которыми в одном дворе жили, столько лет знакомы, дружили даже… – Голос у солдата перехватило. Гулко сглотнул. Но голоса тем не поправил и быстрым и хрипловатым шепотом завершил: – Да какие они нормальные… и не люди вовсе…

      Подполковник дал время солдату успокоиться и спросил:

      – А что такое?

      – Тяжелая история. Стоит ли…

      – Расскажи.

      – В