Мартовский заяц, или Записки мальчика индиго. Родин И. О.

я.

      Дальнейшая тирада была столь же громка, как и ужасна. Честно говоря, лавры Джордано Бруно меня никогда не привлекали. Галилей мне всегда казался гораздо умнее. Достав крест, я отдал его Тамаре. Та еще некоторое время разорялась на предмет того, что комсомольцы позволяют себе носить на шее предметы религиозного культа и участвовать в крестном ходе на Пасху. Потом переключилась на девиц, которые носят в школе сережки и даже (о, ужас!) красят ресницы. Постепенно она выпустила пар и, успокоившись, села на место. Прерванная комсомольская тягомотина возобновилась и продолжалась еще часа полтора.

      На следующий день я, придя домой, намешал в кастрюле гипса, а когда тот застыл, нацарапал в нем при помощи отвертки и обычной швейной иглы крест раза в три больший, чем у меня был. Затем в консервной банке прямо на домашней газовой плите я расплавил олово, которое обычно использовали для пайки электрических схем (я тогда как раз ходил на занятия в радиокружок), и залил в форму. В общем, на следующий день у меня под рубашкой скрывалась «фига» куда больших размеров, чем раньше. Встречая в коридоре Тамару, я очень вежливо здоровался и улыбался обворожительной, таинственной улыбкой.

      Надо сказать, что в комсомол я вступал так же, как и все, – исключительно для того, чтобы затем поступить в институт (не комсомольцев в институт тогда просто не брали). Во время процедуры обсуждения и утверждения кандидатуры следовало говорить стандартные, заученные фразы, вроде того, что, мол, хочу быть «в авангарде советской молодежи». Поскольку абсолютно вся советская молодежь состояла в комсомоле, было решительно не понятно, какая именно ее часть является этим самым авангардом. Однако подобных вопросов я уже никому не задавал, поскольку как-то раз попытался это сделать на уроке обществоведения, когда мы изучали очередную работу Ленина. В результате я был назван негодяем и провокатором и изгнан с урока. Поэтому я со скучающим видом бубнил что-то про авангард и советскую молодежь, комитет сонно утверждал кандидатуру, а секретарь потом с постной физиономией вручил мне комсомольский билет.

      Надо сказать, что преподаватели «идеологических» дисциплин (за время учебы в школе, а затем в вузе их набралось немало) никогда не ставили мне пятерок. Меня это немало удивляло, поскольку уже к первым курсам института я овладел марксистским словоблудием в совершенстве. Дело было нехитрое, поскольку все там так или иначе сводилось к двум-трем банальным идейкам типа «борьбы классов» и «революционных скачков» в развитии общества. Мне даже было как-то любопытно, почему они упорно, прямо-таки с коммунистической непримиримостью, продолжают мне выводить в зачетке «хорошо», хотя я отвечал абсолютно на все вопросы. На одном из экзаменов я это осознал. После моих пышных и многословных экзерсисов относительно понятий, сформулированных в билете, препод вдруг молча уставился на меня и смотрел после этого чуть ли не минуту. В его взгляде явственно читалось: «Я ведь прекрасно понимаю, кто ты есть. И ты прекрасно знаешь, что я понимаю, кто ты есть. А я, в свою очередь, вижу как на ладони,