Экспансия-2. Юлиан Семенов

вам – так выражались в старину, – но устная договоренность меня не сможет удовлетворить, Роумэн.

      – Догадываюсь. Давайте я подпишу вашу бумагу.

      Гаузнер снова покачал головой:

      – Нет, я не ношу с собой никаких бумаг, это не по правилам. Ключ к коду напишите на отдельной страничке и сами сочините нужную мне бумагу.

      – Диктуйте, господин Гаузнер. Я дам код и напишу все, что вы продиктуете, только сначала я хочу слышать голос Кристы. Мы с вами несколько заговорились, прошло тридцать две минуты, жива ли она?

      – У вас плохие часы, Роумэн. Именно сейчас настало время звонка. – И Гаузнер достал из кармана большие часы самой дорогой фирмы – «Ланжин».

      «Кажется, “Филипп Патек” ценится выше, – подумал Роумэн, – но у Гаузнера золотые, ими драться можно, боже, о чем я? Наверное, шок, меня всего внутри молотит, даже игра в предательство страшна, не только само предательство».

      Гаузнер набрал номер, закрыв аппарат спиной, чтобы Роумэн не мог запомнить цифры, долго ждал ответа; Роумэн хрустнул пальцами: волнуется американец. «Смотри, как я волнуюсь, – подумал Роумэн, – я еще раз хрустну, я заработал ревматизм в ваших мокрых карцерах, суставы щелкают, как кастаньеты. Ты возьмешь это, Гаузнер, у тебя спина офицерская, с хлястиком, ты весь понятен со спины, радуйся, слушая, как я волнуюсь, ликуй, Гаузнер…»

      – Алло, добрый вечер, можно попросить к аппарату сеньориту?.. Добрый вечер, сеньорита, – он говорил на чудовищном испанском, имен не произносил, конспирировал, – я передаю трубку моему другу.

      Зажав мембрану ладонью («Этой же ладонью он гладит по голове свою дочь, – подумал Роумэн, – какой ужас, весь мир соткан из нравственных несовместимостей»), Гаузнер шепнул:

      – Никаких имен и адресов. Пенять в случае чего вам придется на себя.

      Роумэн кивнул, взял трубку, прокашлялся:

      – Здравствуй, веснушка… Алло… Ты меня слышишь?

      – Да.

      – Ты не рада моему звонку?

      – Почему же… Рада…

      – Хочешь приехать сюда?

      – Очень.

      – Чапай. Жду тебя.

      – Ты уже сделал все, что надо было?

      – Почти. Остальное доделаем вместе. Здесь, у меня.

      – Хорошо, еду.

      – У тебя плохой голос.

      – Я очень устала.

      – Но ты в порядке?

      – Да.

      – Очень голодна?

      – Очень.

      – У меня есть сыр… И больше ничего. Заезжай по дороге в «Чиколете», возьми что-нибудь на ужин, хамона[5], масла, булок, скажи Наталио, чтобы записал на мой счет, ладно?

      – А вино у тебя есть?

      – С этим – в порядке. Нет минеральной воды.

      – Обойдемся.

      – У тебя плохой голос, конопушка.

      – Когда я увижу тебя, он изменится. Еду.

      Роумэн положил трубку на рычаг, посидел мгновение в задумчивости, потом, снова хрустнув пальцами, обернулся к Гаузнеру («Нацисты сентиментальны, – говорил Брехт, – даже палачи там весьма чувствительны; манеру поведения

5

Хамон (исп.) – сухая ветчина.