Открой мою дверь – повесть и рассказы. Наталья Юрьевна Васильева

тоже.

      Никогда не была в деревне. Почему-то представляются дома и заборы, заборы и дома, и небо, голубое и бескрайнее.

      Маршрутка раскрывает свое нутро и зовет меня внутрь, в душную полутемноту. Когда я зашла – все одиночные места были уже заняты. Села у окна, прижалась к стеклу, спряталась от чужих взглядов.

      Ехать долго, значит, можно не нервничать хотя бы час.

      Мелькали села, одно за другим. Чем дальше от города – тем больше заброшенных домов, заколоченных ставней, проваленных крыш, зияющих дыр в стенах и высокого сорняка.

      Некоторые дома словно стоят перед улицей на коленях, и в низких окнах при желании можно увидеть все.

      Чем дальше от города – тем страшнее. Как меня там примут? Я совсем другая. А как там? Так же, как в этих селах, что мелькают за окном, или по-другому?

      Въехали в небольшой городок, и, распахнув двери и люки, выпустили из себя людей и воздух, наполненный чужими запахами до невозможности.

      Место около меня освободилось (парень в наушниках спал всю дорогу). Рядом со мной села пожилая женщина.

      Пока мы не выехали из городка, она молчала.

      – День чудовий сьогодні! Сонечко! – неожиданно сказала она.

      Мне не хотелось ни с кем говорить. Рот откроешь – потом не закроешь. Я, конечно, вежливая, но сегодня трепаться не в настроении.

      Украдкой посмотрела на нее: сколько ей? 60? 70? «Бабуля», – определила я для себя и больше не думала о ней, а она сидит, смотрит вдаль и думает о чем-то своем.

      Она помолчала еще немного, а потом сказала мне:

      – Земля ворушиться.

      Все, я думаю, приехали. Пытаюсь незаметно от нее отодвинуться, но некуда. С тоской смотрю на часы – еще долго – и вздыхаю.

      Бабуля улыбнулась так неожиданно молодо, что и я улыбнулась в ответ. Она снова сказала:

      – Так справді ж! Ворушиться! Вам, у городі, це не помітно, а у селі знаєш як! У мене в сараї дах провис, прогнувся.

      – Ну, может, балка прогнила или еще что-то, – говорю неуверенно я.

      – Та ні, то стіни сіли. І дім мій сів. Раніше підвіконня мені отут були, – проводит рукой по груди, – а тепер тут, – проводит по поясу юбки, – бачиш різницю?

      Она говорит по-украински, ее речь пестрит непонятными мне словами. Я пытаюсь отвечать ей тоже по-украински, но слова словно чужие и язык деревенеет.

      – А чому так? – спрашиваю я и перехожу на русский, потому что не могу подобрать слова. – Оползни?

      Она, как и я, пытается говорить на одном со мной языке:

      – Земля двигается! Ворочается, – потом запинается и снова переходит на свой, родной, – ворушиться! Буває, лежиш собі у ліжку вночі і, здається, що тебе, немов у люльці, колихає.

      – А у вас дом большой? – почему-то меня разбирает любопытство и я всматриваюсь в нее внимательней.

      Маленького роста, с загорелым лицом и голубыми глазами, одновременно молодая и старая. Она одета по-деревенски парадно, такой обуви, как у нее, лет тридцать как нет в продаже. От нее пахнет старыми, сладкими духами, чуть сильнее, чем нужно.

      – Катерина Іванівна, – прерывает она паузу.

      – Аня, – отвечаю я. Она мне уже нравится.

      – Дім… – отвечает она на мой вопрос, – величенький, старий, ще батько будував. Дерев’яний. Курей держу, корівка в мене, качечки. Якби ж ще дід не пив…

      – Муж? – уточняю я.

      – В розводі, – говорит хмуро.

      – А почему вместе живете?

      – Село, – пожимает плечами. – Куди ж йому подітися?

      Я молчу. Я не знаю. Я в первый раз в деревню еду и поэтому пытаюсь побольше узнать от нее, чтоб хоть представить немного, как там.

      – Як прийде п’яним, так хоч ховайся… Може і на мене з кулаками, добре коли не одна, а діти в хаті. Одного разу я зачинилася від нього, так він двері бензопилкою вирізав, а вдруге і хату підпалив.

      – Как же так? – удивляюсь я и не верю одновременно.

      – Так воно ж п’яне, що ж воно розуміє… Заради дітей живу. В мене два сини і донька, – улыбается, – меншому двадцять… А ті вже великі, свої сім’ї… Троє онуків.

      Она улыбается.

      Я смотрю на нее, любуюсь. Так сколько же ей? Спросить неловко.

      – Тобі скільки? – спрашивает она.

      – Двадцать, – отвечаю я.

      – Коли мені було стількі ж, моїй доньці вже було два роки… Тяжка в мене доля, – говорит она тихо, – і життя в селі ох і важке! Я пенсіонерка, але працюю. Хочу, щоб син вивчився. Я все життя працювала в больниці, медсестрою у фізіотерапії. До мене йшли зі всіма хворобами… А потім мене сократили, – она вздыхает. – А тепер працюю у соціальній службі, на двох ставках, їжджу по старих, вони у мене майже всі лежачі…

      Та що ж, мені не звикати, батько мій пив, бив нас із мамою, ми від нього ховалися в лопухах, як кури…

      О своих бедах рассказывала легко и спокойно, даже с юмором, как будто не о себе, а о ком-то другом. А ведь