Ржевская мясорубка. Борис Горбачевский

же, что в других, и с каждой ночью разговор становился все острее.

      – Как комиссар срам такой допускает?

      – А он заодно с ними – пляшет, жрет самогон да девок трахает.

      – Красная Армия – армия рабочих и крестьян. Все мы, командиры и солдаты, из одного народа вышли.

      – Вышли-то из одного, а те, кто власть получил, барами заделались. Знал бы Василий Иваныч про такое беспутство – утопил бы мерзавцев в Урале.

      Посмеялись, но разговор принял более резкий характер.

      – Сообщить бы комдиву – он враз их урезонит!

      – Сволочи! Завтра вместе идти в бой, а они блядством занимаются, нас за людей не считают.

      – А что, ребята, выкатим орудие и, как в семнадцатом с «Авроры», бабахнем по контре. Они и есть натуральная контра!

      – Ты что, чокнутый? Под расстрел хочешь всех подвести?

      Вскоре произошло еще одно событие. С перекладины, протянутой между кольями, вбитыми в землю неподалеку от командирской избы, стащили постиранную гимнастерку нашего взводного. Наказали часового. Это всех возмутило. В тот же день прислали нового командира – наш «захворал».

      Под вечер меня вызвали из палатки «старики» поговорить за жизнь:

      – Ты парень грамотный, курсант, комсомольское начальство полка. Дальше терпеть нельзя: поговори по душам с комиссаром – может, одумаются? Поговори как партиец с партийцем. У вас, коммунистов, отношения особые – не нашенские.

      – Во-первых, – ответил я, – какое я комсомольское начальство? Во-вторых, я не коммунист.

      – Для нас, батарейцев, ты станешь коммунистом, если осмелишься и скажешь комиссару правду!

      «Старики» замолкли, ожидая моего ответа.

      Впервые в жизни серьезные мужчины, намного старше меня, фронтовики, не раз глядевшие смерти в глаза, поверили мне, надеялись на мое мужество, способность совершить гражданский поступок во имя справедливого дела. Забыв мудрое правило «Руби дерево по плечу», я решился.

      Подошел к командирской избе и попросил часового вызвать комиссара. Тот скоро вышел, удивленно взглянул на меня. Когда я сказал, что хочу побеседовать с ним по серьезному политическому делу, он, как всегда, вежливо улыбнулся: мол, что ты мелешь, солдатик, какое там у тебя «серьезное политическое дело»?

      Я не ожидал от него немедленного согласия на разговор. Но комиссар вдруг предложил побеседовать в лесу. Сели на поваленное дерево. Выглядел комиссар, как всегда, франтовато. Молодой брюнет с холеным полным лицом, он был одним из тех мужчин, все об этом знали, кто постоянно, словно женщина, заботится о своей внешности. Некоторым он нравился. А сейчас он, видно, готовился к вечеринке: был чисто выбрит, волосы зализаны, смазанные каким-то кремом, придававшим им серебристый оттенок; пуговицы на гимнастерке, звездочка на пилотке, сапоги – все сверкало; сам источал запах тройного одеколона – в то время предел мечтаний фронтовика. Куда мне тягаться с ним? Замызганная гимнастерка, давно не чищенные сапоги, грязные ногти.

      И все-таки разговор состоялся. Я искренне, начистоту,