Песни Петера Сьлядека (сборник). Генри Лайон Олди

струны звучали гулко, с удивительной силой, и сорванное вчера горло служило легко и послушно, как верный пес. К первому припеву удалось даже нащупать более точные интонации, ранее ускользавшие от внимания. Да, именно так, с нажимом в начале:

      – …левая рука – правою,

      Ложь у двойника – правдою,

      Исключенье – правилом,

      Лакомство – отравою.

      Огорчаю?

      Нет! —

      Радую…

      Монах слушал, весь подавшись вперед, грозя опрокинуть шаткий табурет. Выбритая на макушке тонзура налилась кровью, будто святой отец держал на плечах мешок с булыжниками. Возле правого глаза билась жилка – синяя, толстая. В сочетании с мертвым, напрягшимся лицом это выглядело страшно. Но остановиться Петер уже не мог.

      – …правая рука – левою,

      Шлюха станет королевою.

      Трясогузка – лебедью,

      Бедность – нивой хлебною.

      Отступаю?

      Нет! —

      Следую…

      Когда отзвучал заключительный аккорд, монах долго молчал.

      – Благодарю вас, – наконец сказал он, глядя в скобленый яично-желтый пол. – Вы дали больше, чем я просил. Нищий странник, оказывается, способен видеть глубже и яснее, чем многие его коллеги по цеху, раздобревшие на лести и низкопоклонстве. Спасибо.

      Петер моргнул, не зная, что ответить. Вежливость, можно сказать, изысканность речи бенедиктинца смущала, приводя в недоумение.

      – Как я уже говорил, мне нечем заплатить. Я бедный инок. Даже мул, на котором я еду, принадлежит обители. Но если вы, в обмен на ваше искусство, согласитесь выслушать от меня одну забавную историю…

      Снова полуулыбка – чудная, болезненная.

      Ущербная.

      Спина монаха выпрямилась, в осанке неожиданно мелькнуло что-то солдатское.

      – Я кажусь вам безумцем, сын мой?

      – Нет… Ни капельки, святой отец!

      – Вам следует научиться лгать, сын мой. Впрочем, неважно.

      Прежде чем заговорить дальше, он опять долго молчал. Дольше, чем в первый раз.

* * *

      Монах смотрел на стены города. Снизу вверх. Как раньше, шесть лет назад. Он не любил об этом вспоминать, но память – пес-упрямец, плохо обученный беспрекословному подчинению. Серая громада в три человеческих роста. Камни грубо обтесаны. В щелях топорщатся бурые космы лишайника. За годы ничего не изменилось. Помнится, в прошлый раз ему недолго довелось любоваться стенами Хольне снаружи.

      Сегодня монах тоже не собирался задерживаться.

      Стражники в воротах окинули его равнодушным взглядом: пошлины с духовного сословия брать запрещено, а на переодетого вора монах походил меньше всего. Лишь самый молоденький, в нелепом и явно великоватом ему шлеме-шишаке, внезапно сорвался с места. Гремя ржавой жестью лат «на вырост», бухнулся на колени, уронив рядом алебарду:

      – Благословите, отче!

      Губы монаха тронула едва заметная улыбка. Рука поднялась в крестном знамении.

      – Благословляю тебя, сын мой.

      Конечно, следовало бы произнести это по-латыни, но в последнее