Жизнь наградила меня. Людмила Штерн

сказала мама с непонятной мне грустью. – Мы вырастили Джамбула.

      – Кто такой Джамбул?

      – Акын, то есть поэт, – сказал папа.

      – Как Пушкин?

      Папа фыркнул чаем на скатерть, мама подавилась печеньем. Мне почудилось в их веселье нечто обидное, и пугливая муза умолкла. Если не считать мелких поэтических конвульсий, сотрясавших мой организм в периоды школьных романов, с поэзией как со сферой деятельности я рассталась навсегда.

      В мой первый визит в Мавзолей мы с папой простояли в очереди чуть больше часа. Не поручусь за остроту и точность детской памяти, но она рисовала основоположника, одетого в полувоенный френч и уложенного, как музейный экспонат, под стеклом. Он был освещен то ли синей, то ли зеленой подсветкой, отчего, естественно, выглядел сине-зеленым. Жалко его было до слез.

      Не то в 1990-м. Кроме почетного караула, перед Мавзолеем не было ни души, и мне пришлось ждать двадцать минут, пока соберется группа, достаточная для запуска в святая святых.

      Ленин покоился в саркофаге, что твой Наполеон в парижском Доме инвалидов. Освещение мягкое, ровное, как бы солнце на закате. Элегантный темно-синий костюм (купленный весной 1917 года в стокгольмском универмаге PUB на Hotorget, когда он возвращался кружным путем из швейцарской эмиграции в революционный Петроград; с тех пор Ильич по магазинам не ходил), черный в белый горошек галстук, из нагрудного кармана выглядывает уголок белоснежного платка.

      В отличие от Гроба Господня в Иерусалиме, около которого можно стоять на коленях, сидеть на корточках, молиться, медитировать и плакать, – в Мавзолее нельзя остановиться ни на секунду. Гуськом, затылок в затылок, мы обошли саркофаг, скосив на него глаза, и через две минуты тридцать секунд нас вынесло наружу. Покинув Мавзолей, я задала себе вопрос. Не оттого ли происходят все несчастья этой страны, что он по-прежнему с нами? С древнейших времен у самых примитивных народов выставление покойника напоказ считалось глумлением над усопшим. Так поступали с врагами и преступниками. А что, если оскорбленный ленинский дух кружит над страной и не выпускает народ из дьявольских объятий? Возможно, что когда бренный прах, наконец, предадут земле, его дух оставит в покое многострадальную страну.

      …Но однажды, много лет спустя, случай свел меня с живым Ильичом. Как-то, путешествуя с мужем по Европе, мы заехали в Цюрих посетить могилу Джеймса Джойса. Знаменитый ирландец, величайший писатель двадцатого века, Джойс рано покинул свою родину. Он жил в Триесте, Париже и Цюрихе, в котором и умер в 1941 году. Его прах покоится на холмистом кладбище Флунтерн, на окраине города. Рядом с могилой небольшая статуя писателя. Джойс сидит на скамейке, нога на ногу, с открытой книгой в правой руке и сигаретой в левой. Задумчивый взгляд устремлен на сияющие вершины Альп.

      Нам хотелось понять, за что Джойс так полюбил этот город. Цюрих не знаменит ни архитектурными памятниками, ни кровавой историей, ни выдающимися театрами, ни злачными притонами. Цюрих знаменит своими банками. Денежному населению планеты он известен как финансовая столица мира. У взращенных в советскую эпоху граждан Цюрих ассоциируется с именем Ленина.

      Мы, увы, относимся именно к этой группе,