Жизнь наградила меня. Людмила Штерн

демократические свободы в нашей семье, – смеется мой папа. – Или, может быть, я плохой отец?»

      Вскоре они встают, дама обматывается полотенцем и делает прихотливые па, означающие смену мокрого купальника на сухое белье под полотенцем вокруг тела. Затем со словами «Ну, пошли же, Женя, наконец» они удаляются с пляжа. Я гляжу им вслед и чувствую смутное сожаление, что не удалось с этим Женей познакомиться.

      – Мамаша забыла купальник, – говорит папа. Я срываюсь, хватаю купальник и догоняю их в сосновой аллее. Улыбки, благодарность, снова улыбки. Но визитными карточками мы не обменялись.

      И все же мы познакомились – это произошло через год у Мирры Мейлах на вечеринке по случаю ее дня рождения.

      Два слова о Мейлахах, которые тоже обессмерчены в художественной литературе. Один из членов этой семьи, выведенный под псевдонимом Б.Б., «удостоился стать героем одноименного романа», в котором его близкий друг Найман измазал его грязью с головы до ног.

      Этот Б.Б. (а в жизни – М.М.), будучи на десять лет моложе нас, на вечеринки к сестре не приглашался, а в тот вечер из-за ангины даже не был выпущен из своей комнаты. В середине бала я зашла проведать его. Миша, ученик второго класса, сидел в постели с компрессом на шее и под окрики домработницы Фроси с отвращением пил горячее молоко. Я присела на край кровати, и он вынул из-под подушки записку. Написана она была без единой орфографической ошибки и предназначена мне: «В этом доме никто меня всерьез не принимает, а я очень люблю джаз. И я бы хотел всегда сидеть рядом около с тобой и слушать пластинки».

      Теперь он профессор литературы в Университете Страсбурга во Франции.

      Накануне этого дня рождения мне позвонила Мирра, перечислила гостей, и в том числе «одного знакомого из Технологического института, который знает русскую поэзию и вообще литературу лучше всех на земном шаре». Им оказался молодой человек с зеленогорского пляжа по имени Евгений Рейн. Кстати, впоследствии мой папа подверг сомнению легендарную Женину эрудицию, заметив, что «старик знает всё, но неточно».

      Мы с Рейном друг другу понравились. Некоторое время он даже за мной приударивал, но нецелеустремленно и лениво. Впрочем, в памяти осталось несколько ночных звонков с попытками покорить меня поэзией.

      – Слушай, чего я тебе посвятил, – гудел Рейн в трубку. – «Была ты всех ярче, нежней и прелестней. Не гони же меня, не гони».

      – Женька, не валяй дурака, это Блок.

      – А как насчет «Не всегда чужда ты и горда и меня не хочешь не всегда, тихо, тихо, нежно, как во сне, иногда приходишь ты ко мне»?

      – А это Гумилев, из сборника «Костер».

      – Ну и черт с тобой, спокойной ночи.

      Я помню, как впервые пришла к Рейну в гости. На столе, прикрытая крахмальной салфеткой, притаилась румяная ватрушка. К ней была прислонена записка: «Женя, оцени мое благородство. Я испекла этот шедевр для твоей прекрасной дамы. За это в течение двух недель будешь без звука выносить мусор и ходить за картошкой. Если она не придет, не вздумай слопать ватрушку сам. Завтра ожидаются Григорий Михайлович и Соня. Целую, мама».

      В общем, роман