Жизнь наградила меня. Людмила Штерн

перевернул ее мировоззрение, и она отправилась на кондитерскую фабрику требовать, чтобы зарплату Бочкину на руки не выдавали.

      Василий Петрович тяжко переживал потерю независимости.

      – Мужик ты или тряпка половая? – подзуживал друга Сенька Крыша. – Да что она измывается над тобой?

      Василий Петрович учинял скандал и, вырвав у Любани трояк, исчезал на сутки. И вот спустя две недели после крушения семьи Боренбоймов… Однако дадим слово самому Василию Петровичу.

      – Шел я в тот день со смены расстроенный. Чувствую, не выпью – пропаду. Нервы прямо совсем расшатались. А в кармане ни гроша. Да и откуда взяться? Ну, приволокся я домой, а бабы моей еще нет. Пошарил в комоде, под матрасом, буфет облазил – ни черта. Ума не приложу, где она их держит. И одолжить негде. К Давидовичам не подступиться, юрист он. И так опасаюсь, не засадил бы… Немка с Фаиной расплевались, а потаскуха эта, извините, Лиля Павловна, на юг смылась. Самочувствие хреновое, света белого не вижу: голова раскалывается, в горле першит, мутные рожи со всех сторон обступают… И подонок этот, извиняюсь, Семен Прокофьевич, с работы не заявлялся, у меня на него надежда оставалась. Тут приходит Люба, злая, как ведьма. Это она, как забеременела, так не узнать прямо, – ни здрасти, ни прощай. Сумку на кровать бросила и на кухню. Я, конечно, сумку обшарил, да безрезультатно. Вскоре она из кухни возвращается и дословно говорит: «За хлебом сбегаю и будем обедать». А я ей: «Погоди, Люба, тошно мне очень». «Пить меньше надо», – отвечает и дверью как хлопнет. Я выскакиваю за ней на лестницу.

      «Любаша, – говорю, – честью прошу, дай трояк!» Помню, обнял ее даже. «В последний раз тебя умоляю, а то не знаю, что над собой совершу».

      А она и говорит: «А что хочешь, то и делай, хоть топись, хоть вешайся». Вернулся я в комнату, как побитая собака. Хоть вешайся, говорит. А и повешусь. Посмотрю, как она ребенка без отца растить будет.

      Картина безотцовщины настолько расстроила Василия Петровича, что, рассказывая на кухне свою сагу, он всхлипнул.

      – Правду сказать, я не насовсем вешаться задумал, а так, педагогицки. Ведь не изверг же я – ребенка без отца оставить. Я Любку просто припугнуть решил. Взял веревку, обмотал вокруг шеи и пропустил подмышками, а сверху пиджак надел, чтоб незаметно. В ванной у нас целых три крюка, – на них веревки для белья натянуты. Выбрал какой посолидней, накинул на шею петлю, а сам стою на краю ванны, жду, когда входная дверь хлопнет. Боюсь только в ванну сверзиться – там белье замочено. Вдруг слышу – пришла. Соскочил я с ванны, повис. Веревка, правда, малость шею натирает, но ничего, висеть можно. Представился мертвым: глаза закатил, язык высунул. Счас, думаю, в ванную сунется, погляжу я на нее. Тут по коридору шаги приближаются. И точно – кто-то входит. И вижу я краем глаза, что не Люба это вовсе, а дружок мой хороший Сенька Крыша. Уставился на меня, глаза вылупил. Эх, думаю, пропало дело. Ведь заорет как оглашенный и всю картину испортит. Я даже зажмурился. Ан не тут-то было. Семен Прокофьевич крючок на дверь накинул и ко мне, начал