Чувства и вещи. Евгений Михайлович Богат

его работа с собаками весьма перспективна, и его убедили к ней вернуться. Он стал биологом, но в последние годы все чаще поговаривал о том, что устал от науки и опять тянет его к Ростану… Эти подробности его биографии почему-то убеждали нас в том, что он умереть от любви может. Опасаясь за его жизнь, мы, бывшие одноклассники, не видевшиеся до этого годами, теперь в течение нескольких недель не оставляли его одного по вечерам. Он читал нам Ростана и повествовал с отрешенным лицом о сегодняшней «царице наук» – биологии. Мы помнили его милым мальчиком и самоотверженно дежурили поэтому теперь у романтического одра покинутого мужа.

      Но он не умер. Он женился опять. На женщине, владеющей пятью языками. Когда стало ясно, что ни кинжалом, ни ядом он не попытается ускорить уход из жизни, мы разбрелись, вернувшись к собственным делам.

      Однажды он мне позвонил, сообщил, что хочет собрать «лицеистов» опять, на этот раз по радостному поводу: построил трехкомнатную кооперативную квартиру, в которой царит «она», его новая любовь. «Из незнакомых, – доверительно шепнул он в трубку, – будет родственник жены, психолог-лингвист – для определения характеров гостей по текстам». Я догадался, что это идея царицы дома.

      Переступив порог новой его квартиры, я чуть растерялся: одна из стен коридора была густо-густо увешана иконами. Богоматери, спасы, архангелы, апостолы, жены-мироносицы сурово и скорбно наблюдали за тем, как хозяин, радостно суетясь, стаскивал с меня пальто. Он, конечно, заметил мое изумление, мою растерянность и, видимо, наслаждался ими. Устроив пальто, он обернулся к иконостасу, коснулся пальцем темной дощечки:

      – Семнадцатый…

      – Что – семнадцатый? – не понял я.

      – Это икона, – начал он объяснять мне с утрированной серьезностью, как объясняют несмышленым детям, – икона псковской школы. А семнадцатый – век. Понимаешь: столе-тие.

      – Послушай, – посмотрел я на него с состраданием, вдруг сообразив, что передо мной человек, перенесший недавно огромное потрясение в личной жизни, – ты стал верить в Бога?

      – Моли Бога и архангела Гавриила, – чуть возвысил он голос, показав при этом на величаво распростертые над нами на высоте изящной люстры сумрачные крылья, – чтобы тебя не услышал психолог-лингвист. Из твоего текста он поймет, что ты завершенный кретин. И к тому же существо лунатическое, не от мира сего. Ну, рассуди: если бы я начал верить в Бога, неужели я повесил бы их в коридоре? Нет, старина, – доверительно обнял он меня, – тут иное… Это, – посмотрел с загадкой в лице на иконы, – стена… Понимаешь, – шепнул таинственно в ухо, – сте-на.

      – Стена? – идиотически переспросил я, изумленный тем сокровенным, неведомым мне смыслом, который вложил он в это обычное слово.

      – Я полагаю, тебе лучше помолчать при психологе-лингвисте, – посоветовал он мне уже серьезно и потащил в комнату, где к ужину был накрыт стол, за который хозяйка усаживала гостей. Тут на аскетически нагой стене царил портрет Пастернака.