Чувства и вещи. Евгений Михайлович Богат

но и вдруг как-то таинственно уводила во вчера, делаясь еще объемнее, увлекательнее. Он жил будто бы в трех измерениях, и от этого переживание Герцена становилось особенно волнующим и личным.

      Члены домкома Пустовойт и Пассек взошли на шеляткинскую жилплощадь с выражением мягкой, почти ласковой непреклонности на лицах, как некогда переступали порог дома отступника вестники инквизиции. Они начали с естественного, в сущности, но в доме этом странного, одновременно и наивного, и коварного вопроса: мешает ли ночью Шеляткину шум?

      Шеляткин ответил чистосердечно, что не мешает, потому что с наступлением ночи он, наглотавшись успокоительных лекарств, зарывается головой меж двух больших подушек и уже ничего не слышит. Тогда был задан ему с виду невиннейший вопрос: а что же он, Шеляткин, улавливает, вынырнув из подушек? Шеляткин ответил без лукавства и без иронии, что улавливает теле- и радиопередачи, непосредственную игру на пианино и на нескольких гитарах, гул лифтов и, конечно, человеческие голоса – у соседей, на улице и на лестнице; а если вынырнет посреди ночи, то и шепот влюбленных в подъезде. И все это на широком и сочном фоне шума большого города, состоящего из рева автомашин и лязга трамваев.

      Пустовойт и Пассек не удовольствовались этими достаточно подробными показаниями и тщательнейшим образом долго еще расспрашивали Шеляткина о шумах – как, должно быть, в стародавние века расспрашивали инквизиторы юродивых о видениях. А Шеляткину хотелось вернуться к Герцену, к его «Дневнику 1842–1845 годов», который он читал сейчас с упоением.

      «Небрежность людская позволяет насесть пыли, паутине на святейшие струны души».

      Наконец Раиса Яковлевна Пассек задала самый существенный вопрос об электроприборах и механизмах, которыми Шеляткин располагает. Он педантично перечислил. Стиральная машина, пылесос, электробритва, радио- и телеаппаратура, большей частью безмолвствующая.

      А пока он нудно перечислял, Ирина Александровна Пустовойт с исключительным интересом рассматривала одну из стен – она была украшена искусно вырезанными из дерева фигурами животных.

      – В художественном салоне покупали? – мимолетно осведомилась Ирина Александровна.

      – Да нет… – чуть замешкался с ответом Шеляткин, и эта неловкость дорого стоила ему потом, – подарили мне это.

      – Дорогой подарок, – то ли удивилась, то ли опечалилась Ирина Александровна.

      – От дальнего родственника с Урала. – Шеляткин вдруг почувствовал, что он оправдывается, и, еще не понимая, в чем его обвиняют, уже ощущал себя безнадежно виноватым. – С Урала, – зачем-то повторил он, – от дальнего родственника, балуется деревом.

      – М-да…

      Пустовойт и Пассек удалились в мрачной задумчивости. В их замедленном уходе чувствовалась некая торжественность. Были они тоже, подобно Шеляткину, пенсионерами, но за ними стоял Домком. А кто за Шеляткиным? Александр Иванович Герцен?

      А наутро остановил Шеляткина