Чувства и вещи. Евгений Михайлович Богат

капля переполнила чашу. Коршуновы – мать и дочь – посовещались с соседями по этажу: оказалось, что и в их сон ночью въедалось что-то постороннее, непривычное. На излете второй ночи странный шумовой эффект повторился и с небольшими перерывами уже не умолкал, вибрирующий, нудный. И тогда Коршуновых опять озарило: Шеляткин, живущий над ними, он ночами работает и днем тоже, он – на токарном станке или электродрелью. Он.

      А озарило потому, что за несколько дней до этого они увидели…

      Те, кто в этом доме жил, видели особенно подробно и четко, наверное, потому, что на слух воспринимать мир становилось все тяжелее. И вот увидели Коршуновы, что дочь Шеляткина, молодая учительница, подкатила к самому подъезду на такси. И не с тяжелыми сумками, и не в особо торжественный день – в будни и налегке, – и вышла небрежно, будто бы для нее это обычное было дело – возвращаться с работы вечером на такси. Их несказанно удивило тогда, что дочь рядового пенсионера, не успевшая сама заработать не на ковер даже – на пальто! – разрешает себе подобную роскошь. Тайн в доме этом не было, и поэтому их не терпели – теперь все делалось ясным и ослепительно безобразным. Он, Шеляткин, вытачивает что-то, выколачивая рубли!

      Новая въедливая нота не утихала, и решили Коршуновы искать защиты у общественности – они пошли в домком. Домком же состоял не из небожителей, а из тех, кто был тоже достаточно вымотан шумом и мечтал, ввиду почтенного возраста, с особой силой о тишине и покое. И уже через несколько часов к Шеляткину поднимались двое – Пустовойт и Пассек, члены домкома.

      Шеляткин Василий Степанович после тяжелого инфаркта почти все время сидел дома, лишь изредка выходя в поликлинику или в библиотеку. В тот день он чувствовал себя лучше, может быть, потому, что тихо, морозно и солнечно было за окнами.

      Он и сидел у окна с полураскрытой форточкой: дышал и читал…

      Он читал Герцена.

      Всю жизнь мучила Шеляткина странная, смешная мечта: осилить от первой до последней страницы хоть одно полное собрание сочинений большого писателя, классика. Именно от корки до корки и именно – Полное.

      Когда после инфаркта он вышел на пенсию, мечта эта стала как наваждение. Была у Шеляткина домашняя библиотека, потому что любил он читать и раньше, а в библиотеке той были собрания сочинений Льва Толстого, Чехова, Бунина, но неполные, без дневников, писем и вариантов, и – что наисущественнейше важно – не особенно многотомные. Шеляткину хотелось, чтобы томов было пятьдесят или хотя бы тридцать, а у него в библиотеке самым большим было двенадцатитомное собрание сочинений Льва Николаевича. А Шеляткину, повторяю, хотелось, чтобы томов было пятьдесят – или лучше даже сто! – потому что всю жизнь он верил: не помрет, не довершивши начатое. Когда родилась дочь, верил – вырастит до диплома. Когда, урывая для сна два-три часа, в войну конструировал, совершенствовал, отлаживал оружие, верил – доживет до Победы. Когда после войны экспериментировал у себя в конструкторском бюро,