Собачий лес. Александр Гоноровский

привычки, что все в лесу лаяло и выло.

      – Непослушные дети из него не возвращаются, – тетка сидела перед столиком со смешным названием туалетный и выщипывала бровь. – Вот пойдешь в него без спроса, и мертвые собаки мне все расскажут.

      – Если я не вернусь, то какая разница – расскажут они или нет? – спросил я.

      Чтобы остаться правой, тетка взяла меня за подбородок так, чтобы я смотрел на нее. Выщипанная бровь выгнулась тонкой дугой, а глаза стали как два темных от дождя камня.

      – Без взрослых нельзя! – отчеканила каждое слово.

      Иногда мы с ней приносили на опушку одеяло, бутерброды, лимонад, что продавался в нашем магазине и играли в шашки. Тетка всегда выигрывала. Я обижался и как-то назвал ее за это Медузой Горгоной. Тогда подул сильный ветер. Лес разозлился, захотел дотянуться до меня, но у него ничего не вышло. Он лишь размахивал своими лапами и гудел.

      – Скажи спасибо, что мы сейчас не в чаще – сказала тетка.

      Ветер поднял ее волосы, превратив в длинных тонких змей. Ногти на ее пальцах вдруг стали расти в три раза быстрее. И улыбалась она так, будто все вокруг действительно случилось из-за нее.

      – Сам леса боишься, – сказала ты с издевкой.

      – Ничего я не боюсь.

      – Хм.

      На этот раз твое «хм» мне совсем не понравилось.

      Идти в Собачий лес дураков не было.  Но ты опять взяла меня за руку, и они появились.

      При тебе лес притворился добрым. Солнце шуршало в соснах, возилось в кустах. Кричали неизвестно какие птицы. Здесь нельзя было отделить один звук от другого. У леса было что-то общее с морем. В одном фильме я видел, как его волны накатывают на берег и сразу вспоминал наш лес. Только в лесу этот звук шел сверху. Казалось, что ты находишься на самом дне зеленого моря.

      Узлы корней на тропинке. Она петляла и куда-то делась. Под ногами захрустели прошлогодние шишки. Между сандалиями и пальцами забивалась теплая трава. Ты сказала, что можешь идти задом-наперед, потому что у тебя на попе невидимые глаза, но сделала пять шагов и грохнулась. Лес засмеялся, и ты вместе с ним.

      Скоро мы вышли на поляну, где хоронили собак. На поляне было семнадцать холмиков, поросших травой. Я уже умел считать до много. Над холмиками дрожал и жужжал нагретый солнцем воздух. Они неровно дышали будто волновались из-за нашего прихода. А ты вдруг легко и ловко поскакала между ними на одной ножке. И я подумал, что стоило бы обменять свое умение считать на умение проскакать вот так на одной ножке.

      – Почему твой папа ушел из пограничников? – спросил я.

      – В ми-ли-ции е-му луч-ше. Он фрон-то-вик и по-сле вой-ны бо-ле-ет. – Ты остановилась, перевела дух. – Все фронтовики болеют.

      – Дядя Гоша тоже фронтовик, но он здоровый.

      – Значит, он неправильный фронтовик.

      Теткин муж полковник Лапин остался на войне и, наверное, тоже был неправильным фронтовиком. На стенке висела его молодая фотография на фоне бомбардировщика, в котором он летал. Тетка говорила, что если долго смотреть на фотографию пропавшего человека, то он обязательно вернется. Однажды