Гавань. Юлия Бекенская

Фишер из соседнего подъезда отдали на скрипку, и ее тонкая шея, косички и скрипка в футляре будоражили сердце юного Славика.

      Мамаша отвела сына на прослушивание.

      – Слух отсутствует. Деревянные ложки, барабан, разве что, – развел руками педагог, усатый дрыщ в отвратном коричневом пиджаке. – Знаете что? – добавил он с энтузиазмом, – вы отдайте его в спорт! Смотрите, какой он у вас крепкий, головастый. Уверен, спортивная карьера подойдет вашему сыну лучше всего!

      Славка на боксе оттарабанил четыре года. Потом в тяжелой атлетике. Уже в восемнадцать пошел на подпольные курсы карате. От армии его мамаша отмазала – единственный кормилец, чо.

      Так что прав оказался музыкантишко. Как в воду глядел, штырь усатый.

      Но до сих пор не мог простить Ярый, что вход в мир музыки ему заказан.

      Он провожал Таню, носил ее скрипочку, и малейший косой взгляд расценивал как оскорбление действием.

      К Тане боялись сунуться даже подружки. А ее бабка всякий раз, открывая дверь, делала такое лицо, будто ждала кого-то другого:

      – Подожди, Славочка. Таня еще урок не закончила.

      Славка ждал. Влюбленные – они такие.

      Но однажды увидел, как его мамаша что-то перетирает с Танькиной бабкой.

      О чем там у них шла речь, он не знал, но мамаша выдрала его – молча и беспощадно. А потом прижала зареванную Славкину рожу к груди и вздохнула:

      – Так-то сынок. Таня – не нашего полета птица. Не надо тебе за ней ходить. Такая вот педагогика…

      Вот тогда-то про педагогику Славка все и запомнил. Крепко и навсегда.

      И хотя теперь, когда он вырос большой и красивый, а Танька превратилась в очкастую мышь, теперь, когда он вкатывает во двор на любимой бэхе (ну, вкатывал, совсем недавно), небрежно щелкает брелоком сигнализации и говорит «здравствуй, Таня», а она, как и положено мыши, растворяется в затхлом сумраке парадной, несправедливость мира все равно сыплет соль на кровавую рану в его трепетной и широкой душе.

      Сейчас, конечно, смешно, что когда-то он сох по этой прости-господи. Не сравнить с его цыпочками…

      А хорошо в кабаке прошлый раз погудели! Как раз напротив Кировского театра. Там раньше гастроном был – огромный, мама маленького Славика водила: кафельная кофейная плитка, запах сладостей и деликатесов…

      А сейчас вот ресторан. Солидный: на стоянке сплошь бэхи и мерины, новенькие, в тонировке, смотреть приятно. Внутри – музыка, скатерть белая, холуи снуют. За окном – театральный служебный вход, где вечерами трутся хмыри с букетами, балерин караулят – тоже, как Ярый, знатоки искусства.

      Сидишь себе, значит: слева Стелла, справа Жанна, тапер лабает что-то невыразимо прекрасное, за окнами – вечер, и смотришь из своего бело-хрустального великолепия, как человечки, будто листья палые, за окном шуршат. Бегут себе, сирые. В сумках – картошка да килька в томате. Под ноги все больше глядят. Мазнут взглядом на Кировский, и домой…

      В Кировском – самые зловредные билетерши.

      Он