Гавань. Юлия Бекенская

Ванька, – кликнул Трубицын.

      – Он не Ванька, он Вейка, – поправил Данила.

      Извозчик-финн смотрел на них с сомнением; его коренастая лошадка с лентами в гриве переминалась с ноги на ногу, словно мечтая быстрее убраться восвояси.

      Едва уговорили его забрать чумазого господина.

      – Да, брат, – садясь в пролетку, сказал Трубицын, – покуролесили знатно. Наших увижу – так и скажу: дали мы с Цапелем прикурить… ну, бывай!

      – Бывай, – Данила сунул ладонь в широкую пятерню, но какая-то мысль свербила, не давала покоя:

      – Ты, Жорж… послушай. Важно! – он поднял указательный палец. – А я едва не забыл. Ответь: что в той коробке-то было? Которую ты гимназической крысе всучил?

      Жорж молчал. Воровато оглянулся, потом наклонился к нему, и, обдав горячим дыханием, прошептал в ухо три слова.

      Данила онемел на мгновение – и захохотал до слез, сгибаясь и чувствуя, как живот царапает похищенный приз.

      Коляска тронулась.

      Трубицын поднял прощально руку. Тараканьи усищи на чумазой роже, перепачканный сюртук, и белые, светящиеся в сумраке зубы. Ладонь, поднятая вверх, два пальца – виват, Цапель.

      Таким и запомнил его Данила той безумной весенней ночью года 1907, а сколько ночей таких еще выпадет – кто разберет.

      В Стамбуле, уже в двадцатом, показалось, мелькнули усы на причале. Позже, на пароходе по Рейну, примерещился знакомый фас – ты ли это, брат студенческих лет?..

      Еще, много позже, в обломках судеб, на бульварах чужих городов, нет-нет и мелькал кто-то похожий, да вот незадача: махнешь за ним вслед, а его уже хвать – и нету.

      Все в туман уйдет…

      А пока – вот он, белые зубы в усмешке, рука в прощальном привете – бывай, брат Цапель, живи, клистирная ты трубка!

      Буду я, буду. С гудящей хмельной головой, прижимая к груди астролябию, спешит Данила Андреевич домой. А навстречу ему, громыхая бочками на ухабах, из города тащится ассенизационный обоз.

      Тут мы их и оставим.

      Филармония и бухгалтерия

Питер, девяностые, весна

      Кореш Миха совсем с глузду съехал. Стрелку забил… в Филармонии! Ярый как услышал – аж «Тичерсом» поперхнулся.

      Зато от метро близко. Он уже пару лет не был в метро, и как-то не рвался. Но что делать, если тачка припухает в мастерской? Пацанов надо будет послать, проверить, как работа идет. Вот только куда пропал этот гаденыш, этот бомбардировщик укуренный, этот обмылок недоделанный, который свой поганый телевизор на его, Ярого, тачку сбросил? Любимую, на боевое бабло купленную?..

      Ничего, найдется. Может, Миха чего подскажет – не зря же позвал.

      Миха с детства упертый был. Если что в башку втемяшится – хрен переспоришь. С прошлой осени, как Ярый показал ему в действии свою педагогику, они толком и не пересекались.

      А он, между прочим, не зря его с собой взял. Дела-то было на три копейки, можно было бы не возиться. Но как вспомнит Михину задумчивую