Ралли Родина. Остров каторги. Максим Привезенцев

была солдатская фуражка. Завидев Чехова и Ракитина, беглец замер, растерянный, и его преследователь, молодой еще надзиратель, воспользовался этим и сбил арестанта с ног.

      Фуражка выпала из рук мужичка и, прокатившись по земле, упала к ногам литератора.

      – Попался, зараза… – припечатав грязного мужичка к земле, прошипел тюремщик.

      Тут он заметил, что кто-то стоит справа от него, резко повернул голову и уставился на Чехова и его провожатого.

      – Что тут происходит? – хмурясь, спросил Ракитин.

      – Фуражку мою хотел спереть, – обиженно пробубнил тюремщик.

      – Да какой спереть… – просипел мужичок. – Она ж просто… на крыльце валялась…

      – Молчать! – шикнул на него солдат.

      – И ты за фуражку его в кандальную сунуть хотел? – раздраженно спросил Ракитин.

      При этом он косился в сторону Чехова – надеясь, видимо, что литератор внезапно утратил слух.

      Но Антон Павлович, конечно же, все слышал.

      – Ну, а воровать у солдата это разве… – пробормотал надзиратель и, не договорив, стих.

      – Забирай свою фуражку и возвращайся в казарму, а мужика этого оставь, – сквозь зубы процедил Ракитин.

      Надзиратель обиженно шмыгнул носом, однако спорить с офицером не стал: встав с земли, подошел к оброненному головному убору, поднял его и ушел обратно за угол. Чехов заметил, что вороватый мужичок медленно и осторожно начал отползать прочь – боясь, видно, что Ракитин сейчас и его прижучит. Впрочем, маневр арестанта от офицера не укрылся.

      – А ну, иди давай! – притопнув ногой, рявкнул он.

      Мужичок прямо из положения лежа метнулся прочь, на ходу бросив:

      – Простите, ваше благородие! Больше не повторится!

      – Не повторится, как же… – тихо проворчал Ракитин.

      – Неужто он и вправду готов был его в кандалы заковать? – спросил Чехов, когда оба – и солдат, и арестант – скрылись из виду.

      – Да нет, конечно, – поморщился Ракитин. – Уверяю вас, здесь это – всего лишь фигура речи. Просто припугивают распоясавшихся арестантов…

      Он говорил что-то еще, но Чехов быстро бросил слушать – офицер, как мог, защищал своих, и Антон Павлович не осуждал его за это: в конце концов, каждый должен принимать чью-то сторону. В то же время литератор понимал, что в кандальную далеко не всегда сажают тех, кто серьезно провинился – вполне возможно, что кто-то из обитателей общей камеры попал туда за сущую мелочь.

      За ту же поднятую с крыльца фуражку рассеянного солдата.

      И от мысли этой на душе у Чехова стало препогано.

      * * *

      1967

      «Из порта радости в порт грусти» – вывел Владимир Андреевич на странице своего дневника и исподлобья посмотрел на полы палатки: они висели неподвижно – в окрестностях Хабаровска, где туристы встали лагерем, ветра практически не было. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Привезенцев вновь склонился над дневником.

      Переправа с острова на материк оставила в его душе противоречивые чувства, которыми