Путь к вершинам, или Джулиус. Дафна Дюморье

ошарашенно смотрел на него. Потом бросился наверх и припал ухом к двери. Кто-то монотонно, нараспев молился на иврите. Раввин. Джулиус повернул ручку двери и тихонько вошел в комнату.

      Раввин стоял на коленях у кровати и молился, опустив голову на руки. Отец лежал неподвижно, взгляд его был обращен к настежь раскрытому окну. Солнце уже опустилось за крышу последнего дома, но небо еще хранило оттенок темного золота. Джулиус встал на колени у постели и вгляделся в глаза отца – два оникса на застывшем, как маска, лице. Не слыша молитв, отец неотрывно глядел на пламенеющее небо и думал о том, скоро ли умрет.

      Муэдзин допел свою заунывную песнь, и на улице воцарилась тишина.

      Раввин продолжал монотонно молиться. Неожиданно отец пошевелил руками, ища что-то на одеяле. Флейту… Не отрывая взгляда от неба, он поднес флейту к губам и заиграл. В воздухе поплыла тихая загадочная мелодия – отзвук крика, что растворился в небе; голос того, кто скоро покинет свое ложе и обретет избавление. Все выше и выше поднималась изысканная, дрожащая мелодия, трепетная песнь птицы, рожденная на ветру, стрела, летящая к закатному солнцу, последний вопрос, последняя мольба, посланник, что шептал слова у ворот заветного города.

      Джулиус стоял на коленях, глядя, как отец уходит от него вместе с затихающей мелодией. Он будто бы забирал с собой и часть его самого, того малыша, который слушал молитву в храме, младенца, который обнимал отца за ногу, мальчика, который спасался на отцовской груди в тряском вагоне, ребенка, который плакал, любил, тянул руки к отцу.

      Отец улыбнулся, и последний звук флейты прозвучал как вызов смерти, что уносила его туда, где нет ничего и никого, и, уходя, он навсегда забрал с собой маленького растерянного мальчика, испуганного жизнерадостного ребенка, частицу души Джулиуса – трепетную, горемычную, детскую.

      Часть вторая

      Молодость

      (1875–1890)

      Яркое солнце пробивалось в маленькую темную библиотеку сквозь задернутые шторы, оконные витражи и просветы между окном и карнизом. Солнечные блики золотили ковер и книги в кожаных переплетах. Тишину нарушали только равномерный и докучливый скрип пера да покашливание Моше Мецгера, который время от времени окунал ручку в чернила и поправлял очки на переносице.

      Джулиус оторвался от книги и посмотрел на него: поджатые губы над длинной, теперь уже почти седой бородой, морщины вокруг рта, высокий, безмятежный лоб, согбенные плечи – Моше склонился над рукописью, не замечая ни жаркого солнца, ни духоты.

      Джулиус ослабил воротничок и провел руками по волосам. Потом шумно вздохнул и поерзал на стуле, но Мецгер все так же невозмутимо продолжал свое занятие – то ли делал вид, что не слышит, то ли и правда был глуховат. Джулиус перелистнул страницы, но буквы не хотели складываться в красивые слова, будто бы назло ему прикидываясь бессмыслицей. Тогда он потихоньку вытянул из-под обложки «Еврейской истории» тоненькую книжицу. От частого использования она истрепалась, страницы были мятые и грязные, а название «Начала математики» почти скрылось под предательскими