Захудалый род. Николай Лесков

говорит, – стараться».

      «Я тебе приказываю оставаться у меня».

      «Рад стараться!»

      «Будешь жить на всем на готовом».

      «Рад стараться!»

      «И платье, – говорят, – и обувь, и пищу дам, и хозяйство устрою, и по три рубля денег в месяц на табак будешь получать, – только осторожней кури и трубку куда попало с огнем не суй, а то деревню сожжешь».

      Она это ему причитает, а он, точно индюк на посвист, орет: «Рад стараться!»

      «А водки, – княгиня спрашивает, – сколько ты любишь употреблять?»

      «Не могу знать, – говорит, – ваше сыятелство. Я ее еще досыта никогда не пил».

      «Ну так тебе от меня положение будет три стакана в день пить; довольно это?»

      «Не могу знать, ваше сыятелство, а только я три стакана всегда могу пить».

      «Ну и на здоровье».

      «Всегда здоров буду, ваше сыятелство».

      Княгиня опять на него посмотрела и сказала: «Экой какой», и отпустили его и сейчас же взялись все свои на его счет обещания исполнять.

      В церковь его паникадил был заказан, в село бедным деньги посланы, да и еще слепому тому злому в особину на его долю десять рублей накинуто, чтобы добрей был, а Грайворону тут дома мало чуть не однодворцем посадили: дали ему и избу со светелкой, и корову, и овец с бараном, и свинью, и месячину, а водка ему всякий день из конторы в бутылке отпускалась, потому что на весь месяц нельзя было давать: всю сразу выпивал. Но все эти заботы о нем он ни во что обращал: бутылки этой, от княгини положенной, ему мало было, и он все, что мог, от себя в казенное село в кабак тащил, но во хмелю был очень смирный. Придет, бывало, домой, у своей пустой избы на порожке сядет и сидит, только как сыч глаза выпялит и водит ими, а ничего не видит. Скажут ему:

      «Гляди ты, чудак, до чего ты допился: ведь у тебя уже в глазах и свету нет».

      А он чуть внятно проворочает:

      «А на что мне, – говорит, – в глазах свет, когда за меня паникадило светит», – и с тем копырнется и тут же и спит на пороге.

      Как о нем ни заботились, чтоб отучить его от этой слабости, и Патрикей Семеныч и сама княгиня, ничего ему не помогало. Княгиня вдобавок к прежней о нем заботе стала говорить:

      «Он, может быть, скучает; не женить ли его на какой доброй женщине, чтоб его берегла?»

      Так он отвечал?

      «Никак нет, ваше сыятелство: я к семейству неспособен. Я в себе кавалерский характер имею и всякой женщине очень скоро наскучить могу».

      Ну, одним словом, никуда, болван, не годился!

      Но княгиня ведь уж была такая, что если она за которого человека возьмется, чтоб его спасать, то уже тут что про него кто ей ни говори и что он сам ей худого ни сделай, она его ни за что не бросит. Так было и с этой, прости меня господи, с Грайвороной: что он, нелепый, ей ни досаждал, она все терпела и виду не показывала, что надокучил. На пьяных людей была первая ненавистница, и во всех имениях у нас это знали, и никто мало-мальски выпивши носу на улицу не смел показать, а Грайворона, бывало, идет, шатается, солдатская шапка блином на затылке, руки безобразно в карманы засунет и весь расхрыстанный. Тьфу, даже смотреть мерзко,