Знаки бессмертия. Предчувствия и пророчества русских поэтов. Максим Лаврентьев

e>

      ЗНАКИ БЕССМЕРТИЯ

      «Кто чувствовал, того тревожит призрáк неотвратимых дней», – справедливо заметил автор «Евгения Онегина».

      А вот как изобразил то же состояние П. И. Чайковский в письме А. К. Глазунову более чем за три года до своей смерти: «Переживаю сейчас загадочную стадию на пути к могиле. Что-то такое совершается в моей натуре, для меня самого непонятное: какая-то усталость от жизни, какое-то разочарование: по временам безумная тоска, но не та, в глубине которой – предвидение нового прилива любви к жизни, а нечто безнадёжное, финальное и даже, как это свойственно финалам, – банальное. А вместе с этим охота писать страшная. Чёрт знает что такое: с одной стороны, как будто чувствую, что песенка моя уже спета, а с другой – непреодолимое желание затянуть или всё ту же, или ещё лучше, новую песенку… Впрочем, повторяю, я и сам не знаю, что со мной происходит…».

      Гораздо яснее фатальное предчувствие передано Чайковским в музыкальном сочинении – всемирно известной Шестой «Патетической» симфонии. Особенно характерно в этом смысле заключительное Adagio lamentoso. Премьера симфонии состоялась за девять дней до смерти композитора от последствий перенесённой холеры.

      Итак, уместно говорить не о каком-то внезапном всплеске, а о медленном, постепенно нарастающем в человеке ощущении неотвратимого приближения к жизненному итогу, чувстве, которое достигает кульминации в период, непосредственно предшествующий более или менее скоротечному финалу. Именно тогда творческая личность создаёт наиболее значительные, проникнутые искренней патетикой произведения, иногда завершая тему, растянутую во времени на годы и десятилетия. Художественные способности в это время не только не угасают, а напротив, получают сильнейший дополнительный импульс («охота писать страшная»).

      С этим импульсом связан и другой любопытный феномен – пророчество. Способность предсказывать естественно связана со способностью предчувствовать, но почему-то в связи с искусством она вызывает меньше доверия, чем гадание на кофейной гуще. Мало кто понимает слова Велимира Хлебникова из декларации «Свояси» (1919): «Когда я замечал, как старые слова вдруг тускнели, когда скрытое в них содержание становилось сегодняшним днём, я понял, что родина творчества – будущее». О том же незадолго до смерти писал и Перси Б. Шелли в своей «Защите поэзии» (1821): «Поэты – зеркала гигантских теней, бросаемых будущим на настоящее».

      Определимся теперь с предстоящей задачей. Она заключается в том, чтобы на нескольких примерах показать, как отражается процесс приближения к смерти в поэтическом тексте. Давно интересуясь данной темой, я имел время попутно ознакомиться с различными высказываниями касательно надобности вообще заводить подобного рода беседы. Завершить вводную часть хочется словами Л. Н. Толстого из письма Н. Н. Страхову от 3 ноября 1893 года по поводу газетного отчёта о смерти Чайковского: «Вот это чтение полезно нам: страдания, жестокие физические страдания, страх: не смерть ли? сомнения, надежды, внутреннее убеждение, что она, и всё-таки и при этом не перестающие страдания и истощение, притупление чувствующей способности и почти примиренье и забытьё, и перед самым концом какое-то внутреннее видение, уяснение всего „так вот что“ и… конец. Вот это для нас нужное, хорошее чтение. Не то, чтобы только об этом думать и не жить, а жить и работать, но постоянно одним глазом видя и помня её, поощрительницу всего твёрдого, истинного и доброго».

      1.

      Русская литература до XVIII столетия, за немногочисленными исключениями вроде вольнодумного «Жития» протопопа Аввакума или переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским, не терпела ярко выраженного авторского индивидуализма. Даже там, где эго выступало на передний план, оно чаще всего затушёвывалось нарочитой самоуничижительной риторикой: «Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскалства и логофетства неискусен, простец человек и зело исполнен неведения»1.

      Пожалуй, первым русским автором, в творчестве которого «я» прозвучало отчётливой доминантой, стал поэт – Гавриил Державин. «Когда Ломоносов в своих одах говорил „я“, – пишет по этому поводу В. А. Западов в очерке „Поэтический путь Державина“ (1981), – то это „я“ обозначало вовсе не реального М. В. Ломоносова, а „пиита“ вообще, некий обобщённый голос нации. А у Державина „я“ – это совершенно конкретный живой человек, сам Державин, с его личными горестями и радостями, с его частной жизнью, размышлениями и делами». Эго начало заявлять о себе во весь голос и по любому поводу, а наступившая вскоре эпоха романтизма ещё более усилила значимость авторской индивидуальности.

      Рассмотрим хрестоматийный пример.

      Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

      К нему не зарастёт народная тропа,

      Вознёсся выше он главою непокорной

      Александрийского столпа.

      Нет, весь я не умру – душа в заветной лире

      Мой прах переживёт и тлeнья убежит —

      И славен буду я, доколь в подлунном мире

      Жив будет

1

Житие протопопа Аввакума им самим написанное и другие его сочинения. – М., Academia, 1934.