Ева рожает. Владимир Шпаков

из-за событий? Ну, там… – машет Чумак рукой куда-то на восток.

      – Из-за них. Не нравится мне это. Деньги любят тишину, а на исторической родине нынче шумно.

      Чумак безропотно выполняет очередную просьбу, мол, надо оставить небольшую сумочку.

      – Только на виду не ставь… – говорит Шульман.

      – Да я прикрою! Вот, накидка есть…

      – Лучше в шкаф. Или под кровать. У тебя ж тут посторонние, а препараты очень ценные, не дай бог…

      Он, как всегда, платит за услугу вперед. Поставив сумку в шкаф, Чумак прячет под белье полученные от «партнеров» евро, считая это еще одной ступенькой к заветной мечте, дескать, мало-помалу, зернышко к зернышку, глядишь, и наберется сумма. Но на телевизор (подержанный – на всякий случай) он все-таки тратится.

      Для настройки Краб засылает дружбана по имени Остап, и тот за пять минут, потыкав в пульт, настраивает нужные программы.

      – Тут на нашей мове, тут – на москальской… – поясняет. – Немчуру хочешь дивитися?

      – Обойдусь, – говорит Чумак, усаживаясь перед экраном.

      Волшебное окно показывает мир, покинутый много лет назад. Мир гудит, орет, выступает с трибун, дымит подожженными покрышками, и метает коктейли Молотова. Что повергает майора в шок. В бундес-столице тоже бузили то левые, то правые, но тихий квартал неподалеку от Zoo волнения обходили стороной. А здесь?! Но вскоре Чумак обвыкается, и пульт в руках перестает отдыхать. Он предпочитает «москальску мову», поскольку «ридну» знает через пень-колоду. Хотя такие новости даже на фарси-кабули (тоже напрочь забытом) будут понятны. В программы включаются сериалы, передачи о здоровье, о кулинарии, то и дело мелькает реклама, но Чумак моментально жмет кнопку, чтобы переключить на самое горячее, самое тревожное.

      Было тут что-то знакомое. Трудно входить в бой, Чумак это знал, зато потом хрен выйдешь! Ну и толпы, опять же, магнетизировали. Майор отвык от толп, сторонился их, жил, как одинокий волк. А на самом деле – страдал, мечтал о чем-то общем, сплачивающем, сияющем над головой и т. п. Волк-одиночка тоже приближается порой к стае, чтобы прибиться, а человеку к своим хочется тем более. Вопрос, правда, кто свои? В эти дни несколько раз забегал Краб с Остапом и еще какими-то людьми, они пили шнапс, именуя его «горилкой», и тыкали пальцами в экран, мол, бачишь?! О це суки, поубивав бы! Кажется, «суками» были люди в камуфляже, что пытались сдерживать толпу, но Чумак это не комментировал – не составил пока мнения. Ему тоже наливали, было видно: считали за своего. Он же плыл по течению, нутром чуя: за этими хлопцами стоит что-то сильное, а главное – общее, о чем давно тосковал…

      В один из погожих теплых дней, когда погода почти весенняя, он усилием воли отрывает себя от экрана, чтобы прогуляться. Редко выбирался за границы квартала, благо, маркет в двух шагах, где и еда, и выпивка по приемлемой цене (владелец-турок держал низкие цены); и банкомат недалеко, чтоб евро снять; и больница в пешей доступности. Берлин же майор не любил, он был вроде как символ вселенского зла, город-враг, который никогда не отмоется, пусть даже десять каменных солдат поставит в Трептов-парке.