Дорогие другие. Анна Карпи

смотрят с улыбкой:

      Дочка. – Молоденькая совсем.

      Единственная?

      Я думаю: хоть бы

      подержали ещё!

      Я буду с ним каждый вечер.

      В семь родственники уходят.

      Мне нравились эти тележки,

      пахнущие едой:

      из столовой слышны

      голоса пациентов,

      телевизор включен,

      как бы мне хотелось

      остаться на ужин, остаться на ночь

      здесь, где он рядом с другими,

      в этом месте надежном.

      Не получилось.

      Нет его. —

      Я осталась

      прежней, той,

      что не думает

      о смерти.

      «Solo unghia di fuoco all’orizzonte…»

      Solo unghia di fuoco all’orizzonte

      poi d’un tratto

      è uscito intero, un disco palpitante

      un piatto d’oro chiama la terra alla sua festa grande,

      e poi arriva dentro la mia stanza,

      dal davanzale al letto al mio cuscino

      e tutto è d’oro.

      Giorno della mia vita:

      non è questo che conta e questa

      mia stranissima salute

      e la mia fede che per me non c’è fine?

      Только что

      огненный ноготь на горизонте

      и вот – диск огня

      золотое блюдо —

      землю зовет на огромный пир

      в комнату входит ко мне

      подоконник постель подушка —

      в золоте всё.

      Может только это и значит —

      этот день моей жизни,

      моё страннейшее выздоровленье,

      вера моя, что для меня бесконечна?

      «Ad uno ad uno se ne sono andati…»

      Ad uno ad uno se ne sono andati

      i padri

      di questa mia dissennata giovinezza

      che non potrà aver fine, non potrà,

      io non ce l’ho

      un’altra età possibile.

      Se n’è andato il tedesco

      che leggeva con me Schiller e Goethe,

      e che scriveva versi sui lillà —

      credimi, bambina, la shoà

      è soltanto un inganno.

      O il nanetto, il dottore,

      l’inventore di un farmaco anticancro.

      O l’incazzoso S., il mangiapreti,

      che di sabato sera a casa sua

      ci parlava degli angeli della chiesa ortodossa,

      dove frusciano ali e tutto è luce.

      O G., o B., i più amati,

      l’uno preda agli infarti ed infelice,

      l’altro votato al bere

      e all’andare in gloria e così sia.

      Fame di padri, fame senza fine.

      Non valevano quanto io credevo,

      erano degli umani come tanti,

      cari, bizzarri, vani, e la vecchiaia

      aveva fatto pallidi gli sguardi

      e svagati i discorsi. Ma che importa?

      Com’erano davvero cos’importa?

      Mai il vero mi ha interessato.

      Один за другим

      поуходили отцы

      моей юности глупой,

      она же кончиться

      не может, не может,

      нет у меня и не будет

      другого возраста никакого.

      Немец ушел,

      читавший мне Гете и Шиллера,

      писавший стихи о сирени,

      поверь мне, девочка,

      Шоа – это просто обман;

      П. – этот карлик почти,

      веривший, что изобрел

      лекарство от рака;

      страшный С., «людоед»,

      знавший об ангелах

      в православном храме

      (ше лест крыльев

      и всюду свет)

      и любимейшие Д. и Б. —

      инфарктник с несчастной судьбой

      и спивавшийся «гений».

      Как не хватает мне их —

      бесконечно,

      полубоги тогда для меня,

      люди как все,

      дорогие, чудны́е,

      старость стирала

      лица, взгляды

      и приглушала слова.

      Кто