Дорогие другие. Анна Карпи

была его и стоит закрытой,

      пол заскрипит —

      и я закрываю дверь

      и смотрю, как дергается

      щеколда.

      «Lui era attore, ha detto?…»

      “Lui era attore, ha detto?”

      Un tempo sì. Poi scriveva soltanto.

      Le mattine d’inverno che alle dieci

      arrivava la posta,

      a volte c’era un plico di ritorno,

      raccomandato con lettera.

      La risposta è breve,

      in mezzo al foglio,

      ala di carta ripiegata in quattro,

      e che venga dai vivi

      com’è strano,

      e perché stamattina, dopo mesi?

      Io guardavo sospesa.

      Lui replicava la mattina stessa,

      la sua replica al nulla,

      due facciate,

      a mezzogiorno l’andava a spedire.

      Perché, diceva, mi fa bene reagire.

      «Говорите, он был актер?»

      Раньше. Пока не начал писать.

      Помню зимние утра:

      в десять обычно приходила почта,

      редко – конверт:

      возвратили рукопись.

      Ответ короткий, в середине листа.

      Крыло бумаги

      сложено вчетверо.

      От живых – это странно:

      почему сегодня

      утром после стольких

      месяцев тишины?

      Я смотрела молча.

      Этим же утром он садился писать

      свой ответ ничему.

      На двух сторонах.

      Днем ходил отправлять на почту.

      «Просто мне будет лучше,

      если отвечу».

      «Casa non vera…»

      Casa non vera,

      casa dell’abbandono,

      i letti disfatti fino a sera,

      nessuno che compra da mangiare.

      Lui sta nella sua stanza a sognare

      con suo fratello Nietzsche,

      lei in quella accanto e cuce,

      e fantastica e parla

      da sola d’ingiustizie patite,

      e nessuno l’ascolta, sol l’inverno

      coi suoi fiori di ghiaccio. E il mondo umano?

      C’era una volta, in un paese lontano.

      E la speranza?

      È la bambina.

      Poi ogni tanto un nonnulla

      fa di loro due belve.

      Дом призрак, дом забвенья,

      постели не застелены

      весь день,

      и за продуктами никто не ходит.

      Он в комнате своей —

      в своих раздумьях

      с собратом Ницше,

      она в соседней, на машинке шьет

      и бредит? – говорит сама с собой

      о бедах и обидах.

      Никто не слушает кроме зимы

      с цветами изо льда. А мир людей?

      Он был когда-то, но в другой стране.

      А что – надежда?

      Девочка она.

      Какой-нибудь пустяк – и вместо них

      двоих – два зверя диких.

      «Allegro corso di Porta Nuova…»

      Allegro corso di Porta Nuova

      alle cinque di sera,

      su nel cielo le rondini d’aprile

      e all’ospedale è l’ora dei parenti.

      Ogni sera io ci andavo

      ebbra di me com’ero e in gran salute.

      Lui soffriva? No

      nessun lamento,

      aveva Nietzsche sul comodino,

      sto rileggendo, dice, Umano troppo umano.

      Era un sogno quell’ora:

      finalmente lui che sta con gli altri

      come faceva un tempo, prima

      del suo tremendo vivere per me.

      Era caro ai vicini, si vedeva,

      gente benigna gente come tutti,

      le mogli sorridevano:

      figlia sua, così giovane…

      l’unica, eh?

      E io che penso: lo tenessero qui,

      io sarei ogni sera qui al suo letto.

      I parenti alle sette se ne vanno,

      e a me come spiaceva

      d’andare via al passaggio dei carrelli,

      nell’odore del cibo,

      coi pazienti che vociano in saletta da pranzo

      con la tv accesa. Come avrei voluto

      restare a cena e restare ogni notte

      con lui con gli altri in quel luogo sicuro.

      Non è andata così.

      Lui non c’è più.

      Io sono sempre quella che alla morte non pensa.

      Веселый переулок у Порта Нуова.

      5 вечера,

      в