Жизни, которые мы не прожили. Анурадха Рой

Пять лет тому назад. Мышкин был слишком маленьким и ничего не понял.

      – Он повзрослел.

      – Так я больше и не танцую в саду. Я больше нигде не танцую. Я все забросила. Не пою. Не танцую. Почти не рисую. Чего еще ты от меня хочешь?

      – Я не хочу, чтобы ты все это бросала. Просто умоляю тебя, будь… как бы выразиться… посдержанней.

      – Сдер-жан-ней, – повторила мать по слогам, будто примериваясь к слову.

      – Ты хоть понимаешь, насколько я лоялен? А ведь подчас такое отчаяние накатывает. Все восхищаются мной как человеком прогрессивных взглядов. Предоставляю жене «полную свободу», как говорят они в преподавательской, позволяю «делать все, что ей вздумается». И вот на днях…

      – Стало быть, моя свобода у тебя в сейфе хранится, под замком? И ты выдаешь ее понемногу, когда сочтешь удобным?

      Стоило матери так вспыхнуть – часы замирали, а собака пряталась под кроватью.

      – Я всего-то прошу, чтобы ты со мной не разговаривала в таком тоне. Как торговка рыбой – и это на глазах у нашего сына. Чему он так научится? Я удручен.

      Отцовская растерянность была неподдельной. Они напоминали двух застрявших на необитаемом острове людей, которые говорили на разных языках. Мне вспоминается происшествие с коробкой красок. Мать как-то заказала себе набор красок и кистей в магазинчике в Калькутте: там их, в свою очередь, заказали в Англии. Спустя период долгого, томительного ожидания обернутые в коричневую бумагу и перевязанные бечевкой краски прибыли. Новые пузатые тюбики кобальтовой сини, зелени Гинье и ее любимой жженой умбры, только распакованные, покоились на ложе из рваной бумаги. Несколько дней мать любовалась безупречностью своих тюбиков: то брала их в руки, то возвращала в коробку, прежде чем решилась отвинтить крышку одного из них и выдавить наружу мягкого цветного червячка.

      В один из дней отец забрал эти краски с собой в колледж и там их и оставил; зачем – не помню, – возможно, чтобы показать ей разницу между увлечением и действительно серьезным делом. Через неделю он принес коробку с красками обратно, оставил ее на обеденном столе и отправился в ванную, как будто бы не сделал ничего предосудительного. Увидев коробку, мать бросила свое занятие, взяла ее в руки, с демонстративным видом вышла из дома и зашвырнула ее в дальний угол сада. Драгоценные тюбики и кисти с беличьим ворсом разлетелись в стороны и исчезли в густой растительности.

      – Нет их больше. Доволен? – выкрикнула она в закрытую дверь ванной.

      В тот день отец заставил меня на коленях, обливаясь потом и стараясь ничего не проглядеть, выискивать в цветах, колючих зарослях и острой траве материны кисти для рисования и тюбики с краской. Сам он ходил за матерью по пятам – на кухню, в кладовую, даже на террасу, где она развешивала на просушку свои сари, и все твердил:

      – Я просто пошутил, Гая, неужели не видишь?

      Спустя несколько недель отец вернулся с работы с подарком в знак примирения, величайшей редкостью – роскошным художественным