Как-то лошадь входит в бар. Давид Гроссман

для людей, таких… таких, как я, но когда я была маленькой, я была вашей соседкой.

      – Ты жила рядом с Букингемским дворцом? – потрясенно восклицает он, барабаня в воздухе, и выжимает из публики жидкие смешки.

      Я видел, как он перед тем, как решить, что не будет шутить по поводу слов «когда я была маленькой», долю секунды колебался. Меня это забавляет: следить за неожиданными «красными линиями», границами, которые он себе ставит. Маленькие островки сострадания и порядочности.

      Но сейчас я слышу, как она говорит ему.

      – Нет, – утверждает она с непоколебимой жесткостью, отчетливо чеканя слово за словом, – Букингемский дворец – это в Англии. Я знаю это, потому что…

      – Что? Что ты сказала?

      – Я разгадываю кроссворды. Я знаю все стра…

      – Нет, до этого. Иоав?

      Директор зала направляет луч света на нее. В ее тронутых сединой волосах, накрученных курганом с заостренной верхушкой, фиолетовая ленточка. Она гораздо старше, чем я думал, но лицо очень гладкое, оттенка слоновой кости. У нее тонкий вытянутый нос, припухшие веки, и тем не менее есть в ней смутная красота, окутанная пеленой, которая открывается под определенным углом.

      Она каменеет под устремленными на нее взглядами. Взволнованно перешептывается пара молодых байкеров. Она что-то пробуждает в них. Мне знакомы подобные типы. Цветы зла. Именно подобные типы приводили меня в бешенство, когда я сидел в кресле судьи. Гляжу на нее их глазами: в праздничном платье, с цветком, воткнутым в волосы, с накрашенными губами, она выглядит девочкой, которая нарядилась дамой, вышла на улицу и уже знает, что с ней должно приключиться нечто ужасное.

      – Ты была моей соседкой? – спрашивает он с сомнением.

      – Да, в Ромеме. Я это заметила сразу же, как только вы вошли.

      Она наклоняет голову и шепчет:

      – Вы совсем не изменились.

      – Совсем не изменился? – Он ухмыляется. – Я совсем не изменился?

      Он прикладывает ладонь козырьком ко лбу и напряженно всматривается в нее. Публика следит, увлеченная процессом, происходящим прямо у нее на глазах: превращением жизненного материала в анекдот.

      – И ты уверена, что это я?

      – Конечно. – Она смеется, и лицо ее озаряется светом. – Вы тот самый мальчик, который ходил на руках.

      В зале полная тишина. У меня пересыхает во рту. Только один раз я видел, как он ходит на руках. В тот самый день, когда видел его в последний раз…

      – Всегда на руках. – Она смеется, прикрывает ладонью рот.

      – Сегодня и на ногах я с трудом могу, – бормочет он.

      – Вы обычно ходили на руках за женщиной в больших сапогах.

      У него непроизвольно вырывается легкий вздох.

      – Однажды, – добавляет она, – в парикмахерской вашего отца я видела вас на своих ногах и даже не узнала, что это вы.

      Публика в зале снова начинает дышать. Люди переглядываются с соседями, им не совсем ясно, что они должны чувствовать. Он взволнованно и сердито смотрит на меня со сцены. «Этого точно не было в программе, – передает он мне на нашей личной частоте, понятной