На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона. Валентин Пикуль

Образумова в карету – повезли без разговоров. Вот и комендантский подъезд Зимнего дворца. Едва ноги волок по мраморным ступеням. Увидел самого Трепова и задрожал.

      – Ну, был грех, – стал каяться Образумов. – Ну, верно: выпили мы литку. Дал я ему бутылкой… Так за што казните?

      – Обыскать, – распорядился Трепов.

      – Горе-то… горе-то какое, – убивался Образумов. – Ваш сиятельств! Дык это кажинного так можно… Кожуркин первый полез! А я только бутылкой… Кожуркина и берите!

      Барахло смотали в узел, привесили бирку. Ну, все: прощай, дорогая свобода! И вдруг (мати дорогая, спаси и помилуй нас!) несут Образумову белье, тащат пиджак с искрой, штиблеты.

      – Ну-ка одевайся, сокол! – говорит ему Трепов, улыбаясь.

      Тут Образумов осмелел. Давай штаны новые натягивать.

      – Зеркало-то… есть ли? – спросил. – Посмотреться…

      Опять – в карету и повезли. В императорский павильон Царскосельского вокзала. А там еще тридцать три человека – под стать Егорке, в пиджаках, в штиблетах. Красуются…

      – Ты с какого завода? – спросил Образумов одного из них.

      – Цыц! – подскочил жандарм. – Переговоры воспрещены.

      Посадили в вагон на диваны. Тронулись. До Царского Села.

      – Предупреждаю вас, – объявил Трепов в приемной императора, – что вы все представляете здесь выборную рабочую делегацию, которой его величество желает выказать свое монаршее доверие. И выслушает все ваши нужды.

      Николай спросил одного депутата:

      – Ваше имя?

      – Василием нарекли, ваше величество!

      И рассеянно повернулся ко второму:

      —…отчество?

      – Потапыч буду по батюшке!

      Третьего спросил о фамилии.

      – Херувимов! – бодро отозвался тот.

      В результате опроса появилось новое лицо, никогда не существовавшее в русской истории: Василий… Потапович… Херувимов. Бог с ним!

      Развернув бумагу, Николай тихо прочел свою речь.

      – Я верю, – заявил он, – в честные чувства русских людей и непоколебимую их преданность мне, а потому прощаю им вину передо мною!..

      Затем был хороший обед, и забегавшийся Трепов тоже закусил и выпил с «выборными» рабочими.

      …Обо всем этом Сергей Яковлевич узнавал из газет, иностранных и русских (нелегальных). Было стыдно за Петербург: двор царя после крови даже не отрыгивал – он просто блевал. Мышецкий спрашивал себя: «И можно ли быть еще глупее?..»

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

      Не страдать он не мог. Хотелось найти объяснение событиям в России, но понимал (ясно, с мужеством), что сам-то он не сможет разобраться в русской сумятице. Оттого-то и потянуло Мышецкого туда, где – казалось ему – он услышит верное, авторитетное мнение…

      В зал «Тиволи» – туда, где будет говорить Анатоль Франс!

      Французов послушать стоило. Не только потому, что они – мастера культа речи. В памяти Франции еще не застыли недели Коммуны 1871 года, когда колеса версальских пушек плыли в загустевшей крови убитых, и рабочие Франции особо сочувствовали