На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона. Валентин Пикуль

же ты, голубчик, служа по делам внутренним, и такой чепухи понять не можешь?

      – Хорошая же чепуха, которой не может осознать вся Европа!

      – Нам ли смотреть на Европу? А двор понял: надобно раз и навсегда поставить точку… Громадную, жирную!

      – В конце… чего? – спросил Мышецкий.

      – В конце революции, – тихо ответил Корчевский.

      – Ах, вот оно что! Но, если так, то… Простите меня, Петр Викентьевич, они плохо знают народ. Я соприкоснулся с ним поближе, пока был на посту губернатора, и теперь отчетливо представляю, что шутить с этим народом нельзя… Нет! Девятое января – не точка, а страшная кровавая клякса, которую никогда не стереть из памяти России…

      – Цто такое! – послышалось из-за дверей. – Вот так ходис все, ходис и ходис… Цловно мальцык какой!

      Корчевский прижал палец к губам:

      – Тссс… Мы еще потом договорим. Может, перекусим?

      – Давно чаю не пил, – сознался Мышецкий, улыбаясь…

      Беседуя о старом, они пили чай, когда с улицы в тихое убежище русского консульства вдруг ворвался шум голосов: «Горьки, Горьки! Максим Горьки!» Корчевский побледнел. Медленно складывая салфетку, позвал испуганно:

      – Ахиллес Гераклович!

      – Ой, ну, бозе з ты мой, здес я… Всегда здес!

      – Душа моя, выгляните-ка в окошко…

      Тот выглянул, поспешно стал задергивать шторы. Голоса росли и крепли, и вот уже, пробившись через сутолоку городского прибоя, вырвались возгласы – четкие: свободу Максиму Горькому, позор монархии, принять протест… Мышецкий задумчиво сосал конфету, Корчевский крестился.

      – Господи, – говорил консул, – думали, Парижем все и закончится, и вот на тебе. Все снова! У нас… Что скажет посол Нелидов? Ему и своих протестов хватает… А ты, Сереженька, пей чаек, пей! Это не твоего ведомства…

      Легко сказать – пей, когда здоровенный булыжник рассадил вдребезги окно. Корчевский кинулся звонить в полицию, но вернулся еще более растерянный. Крики нарастали. Протест!..

      – А что сказали вам в полиции? – спросил Мышецкий.

      – Мэр города берет стекла на счет префектуры…

      – А остальное?

      – Здесь же – не Ташкент, Сереженька! Остальное все на наш счет… Ахиллес Гераклович, где вы?

      – Цто? Цто вы от меня есцо зелаете, цударь?

      – Ах, боже мой! Ну, разбудите же Бутенброка.

      – Бутенброк посел рыбку ловиц на прицтань…

      Корчевский умоляюще сложил руки перед Мышецким:

      – Сережа, ангел мой! Ради памяти батюшки… выручи. А?

      – Но что я должен сделать, Петр Викентьевич?

      – Выйди… скажи… образумь… А?

      Мышецкому только этого и не хватало.

      – Петр Викентьевич, но какое я имею отношение к вашему Ведомству? Пришел к вам, как к другу моего покойного отца. Вы меня любезно угостили чаем – спасибо… И – вдруг?

      Звяк – стекло: под стол закатился камень, ловко запущенный с улицы. В разговор вступил секретарь-византиец:

      – Консул зе боицца: его Нелидов Паризе…

      – Молчи! – цыкнул консул. – Сережа, и правда, что боюсь.