Снова нас читает Россия…. Борис Слуцкий

голода,

      бледные от предсмертной тоски,

      пришли туда, неся узелки.

      Юные немцы и полицаи

      бодро теснили старух, стариков

      и повели, котелками бряцая,

      за город повели, далеко.

      А бабка, маленькая, словно атом,

      семидесятилетняя бабка моя

      крыла немцев,

      ругала матом,

      кричала немцам о том, где я.

      Она кричала: – Мой внук на фронте,

      вы только посмейте,

      только троньте!

      Слышите, наша пальба слышна!

      Бабка плакала и кричала.

      Шла. Опять начинала сначала

      кричать.

      Из каждого окна

      шумели Ивановны и Андреевны,

      плакали Сидоровны и Петровны:

      – Держись, Полина Матвеевна!

      Кричи на них. Иди ровно! —

      Они шумели: – Ой, що робыть

      з отым нимцем, нашим ворогом! —

      Поэтому бабку решили убить,

      пока еще проходили городом.

      Пуля взметнула волоса.

      Выпала седенькая коса,

      и бабка наземь упала.

      Так она и пропала.

      Немецкие потери

      (Рассказ)

      Мне не хватало широты души,

      чтоб всех жалеть.

      Я экономил жалость

      для вас, бойцы,

      для вас, карандаши,

      вы, спички-палочки (так это называлось),

      я вас жалел, а немцев не жалел,

      за них душой нисколько не болел.

      Я радовался цифрам их потерь:

      нулям, раздувшимся немецкой кровью.

      Работай, смерть!

      Не уставай! Потей

      рабочим потом!

      Бей их на здоровье!

      Круши подряд!

      Но как-то в январе,

      а может, в феврале, в начале марта

      сорок второго, утром на заре

      под звуки переливчатого мата

      ко мне в блиндаж приводят «языка».

      Он все сказал:

      какого он полка,

      фамилию,

      расположенье сил.

      И то, что Гитлер им выходит боком.

      И то, что жинка у него с ребенком,

      сказал, хоть я его и не спросил.

      Веселый, белобрысый, добродушный,

      голубоглаз, и строен, и высок,

      похожий на плакат про флот воздушный,

      стоял он от меня наискосок.

      Солдаты говорят ему: «Спляши!»

      И он сплясал.

      Без лести,

      от души.

      Солдаты говорят ему: «Сыграй!»

      И вынул он гармошку из кармашка

      и дунул вальс про голубой Дунай:

      такая у него была замашка.

      Его кормили кашей целый день

      и целый год бы не жалели каши,

      да только ночью отступили наши —

      такая получилась дребедень.

      Мне – что?

      Детей у немцев я крестил?

      От их потерь ни холодно, ни жарко!

      Мне всех – не жалко!

      Одного мне жалко:

      того, что на гармошке вальс крутил.

      Памятник

      Дивизия лезла на гребень горы

      по мерзлому,

      мертвому,

      мокрому

      камню,

      но