Снова нас читает Россия…. Борис Слуцкий

пыльцу с людей.

      Старуха в окне

      Тик сотрясал старуху,

      слева направо бивший,

      и довершал разруху

      всей этой дамы бывшей.

      Шептала и моргала,

      и головой качала,

      как будто отвергала

      все с самого начала,

      как будто отрицала

      весь мир из двух окошек,

      как будто отрезала

      себя от нас, прохожих.

      А пальцы растирали,

      перебирали четки,

      а сына расстреляли

      давно у этой тетки.

      Давным-давно. За дело.

      За то, что белым был он.

      И видимо – задело.

      Наверно – не забыла.

      Конечно – не очнулась

      с минуты той кровавой.

      И голова качнулась,

      пошла слева – направо.

      Пошла слева направо,

      потом справа налево,

      потом опять направо,

      потом опять налево.

      И сын – белее снега

      старухе той казался,

      а мир – краснее крови,

      ее почти касался.

      Он за окошком – рядом

      сурово делал дело.

      Невыразимым взглядом

      она в окно глядела.

* * *

      Шел фильм.

      И билетерши плакали

      семь раз подряд

      над ним одним.

      И парни девушек не лапали,

      поскольку стыдно было им.

      Глазами горькими и грозными

      они смотрели на экран,

      а дети стать стремились взрослыми,

      чтоб их пустили на сеанс.

      Как много создано и сделано

      под музыки дешевый гром

      из смеси черного и белого

      с надеждой, правдой и добром!

      Свободу восславляли образы,

      сюжет кричал, как человек,

      и пробуждались чувства добрые

      в жестокий век,

      в двадцатый век.

      Долгая была война

      Сон

      Утро брезжит, а дождик брызжет.

      Я лежу на вокзале в углу.

      Я еще молодой и рыжий,

      мне легко на твердом полу.

      Еще волосы не поседели,

      и товарищей милых ряды

      не стеснились, не поредели

      от победы и от беды.

      Засыпаю, а это значит:

      засыпает меня, как песок,

      сон, который вчера был начат,

      но остался большой кусок.

      Вот я вижу себя в каптерке,

      а над ней снаряды снуют.

      Гимнастерки. Да, гимнастерки!

      Выдают нам. Да, выдают!

      Девятнадцатый год рожденья —

      двадцать два в сорок первом году —

      принимаю без возраженья,

      как планиду и как звезду.

      Выхожу, двадцатидвухлетний

      и совсем некрасивый собой,

      в свой решительный, и последний,

      и предсказанный песней бой.

      Потому что так пелось с детства.

      Потому что некуда деться

      и по многим другим «потому».

      Я когда-нибудь их пойму.

* * *

      Последнею усталостью устав,

      предсмертным равнодушием охвачен,

      большие