Бархатные коготки. Сара Уотерс

вспомнить. Я так привыкла держать сигарету Китти, пока она переодевалась, что постепенно переняла у нее привычку курить. Кончики пальцев, четыре месяца назад постоянно красные и сморщенные от погружений в устричный бочонок, теперь были покрыты горчично-желтыми пятнами.

      Музыкант (как будто корнетист) был не прочь затеять со мной беседу.

      – Кто вы, знакомая директора? – спросил он. – Я вас прежде тут не видел.

      Я усмехнулась:

      – Видели. Я Нэнси. Костюмерша Китти Батлер.

      Удивленно подняв брови, он вскинул голову, чтобы оглядеть меня с головы до ног:

      – А, ну да! Я думал, ты девчушка. А теперь принял тебя за актрису или танцовщицу.

      Я улыбнулась и покачала головой. Мы помолчали, корнетист отхлебнул из стакана и вытер усы.

      – Но потанцевать запросто ты ведь не откажешься? Как насчет вальса?

      Он указал кивком на кружившиеся в глубине сцены пары.

      – Нет-нет, – отказалась я. – Не могу. Слишком упилась шампанским.

      Корнетист засмеялся:

      – Тем лучше!

      Отставив стакан и зажав в зубах сигарету, он обхватил меня за талию и поднял. Я вскрикнула, а корнетист принялся крутить меня и наклонять, пародируя движения вальса. Чем громче я смеялась и вскрикивала, тем шустрее он меня вертел. На нас обратились десятки взглядов, зрители хохотали и аплодировали.

      Наконец музыкант споткнулся, чуть не упал и со стуком опустил меня на пол.

      – Ну вот, – едва дыша, заключил он, – скажи теперь, что я не лучший из танцоров.

      – Ничего подобного. Из-за тебя у меня закружилась голова и, – я ощупала перед платья, – сбился пояс.

      – Я поправлю.

      Он снова потянулся к моей талии. Я с воплем отступила:

      – Не смей! Пошел прочь, оставь меня в покое.

      Корнетист, однако, принялся меня щекотать, так что я захихикала. От щекотки я всегда хихикаю, даже когда мне не смешно. Еще немного порезвившись, музыкант наконец отстал от меня и вернулся к своим друзьям по оркестру.

      Я снова ощупала поясок. Я боялась, что корнетист его порвал, но не видела, так это или не так. Залпом прикончив стакан (шестой или седьмой), я ускользнула со сцены. Сначала я отправилась в туалет, а потом вниз, в комнату для переодевания. В этот раз ее открыли только для того, чтобы дамы повесили там пальто, и потому в помещении было холодно, пусто и сумрачно, однако имелось зеркало, и перед ним я и остановилась и, прищурившись, принялась оправлять платье.

      Скоро в коридоре с другой стороны зазвучали, а потом смолкли шаги. Я повернулась: это была Китти. Скрестив руки, она опиралась плечом на дверную раму. В вечернем платье дамы – и Китти не исключение – так обычно не стоят. Эту довольно развязную позу она принимала на сцене, когда на ней были брюки. Лицо ее было обращено ко мне, длинные волосы, бугорки грудей не попадали в мое поле зрения. Щеки Китти были бледны как полотно, на юбке виднелось пятно от шампанского.

      – Привет, Китти, – сказала я.

      Она