Ищу квартиру на Арбате. Ольга Фарбер

звали Борисом! Где он?

      – Катенька, – обняла ее Анна Ионовна и тяжело вздохнула. – У твоей мамы один отец – музыкант Бенцион Грувер. Она изменила отчество.

      – Зачем?

      – Когда вырастешь, сама все поймешь…

      Катя продолжала листать альбом.

      – А вот ты с Мариночкой и бабушкой Леной…

      – Да, надо бы не забыть позвонить в Пензу, спросить, как они там поживают.

      – А Марина к нам еще приедет?

      – Конечно, почему ты спрашиваешь?

      – Просто я уже соскучилась, а она что-то не пишет давно.

      – Да взрослая уже девица, Марина-то. Наверное, учится, ей в школе совсем не до того. Буду звонить, привет от тебя передам.

      – Ой, смотри, это же прошлый Новый год!

      – Пойдем лучше чай пить, я варенье твое любимое…

      – Я хочу посмотреть эту фотографию. Там папа! А где еще папины фотографии? Почему здесь пустые места? Я помню, здесь папа с мамой были, их свадьба. Куда ты их дела?

      – Не волнуйся ты так сильно, ради Бога! Это мама перед отъездом их забрала.

      – Чтобы смотреть, когда соскучится?

      – Катюша, давай не будем вмешиваться в мамины дела… Мы с тобой ей сейчас не советчики.

      – Бабуль, дай мне, пожалуйста, эту фотографию с папой. Я ее спрячу. Мама не найдет.

      Анна Ионовна протянула внучке фотографию, на которой счастливая Надежда смеялась, слегка закинув назад голову, Александр влюбленно смотрел на нее, Катя сидела за столом, а бабушка в длинном платье – за пианино.

* * *

      Резкая пульсирующая боль разбудила Надежду среди ночи, вернула из мрачного, бездумного небытия, в которое она проваливалась, как только врачи оставляли ее в покое и появлялась возможность опустить голову на подушку и отвернуться к стене. Источником боли была забинтованная кисть левой руки, которую она, как спеленатого ребенка, заботливо укладывала перед сном на подушку. Как только обезболивание проходило, рука вновь наполнялась ноющей болью и жаром. Но этот жар был пустяком по сравнению с огненной бурей, которая прошла по Надиной душе и выжгла ее дотла. Казалось, уже и болеть-то нечему, но глубоко внутри все что-то ныло, саднило.

      Самое неприятное она старалась «заспать», но никак не получалось. Ее мучили сомнения в своей правоте, и она пыталась сосредоточиться не на жгучей боли от того, что муж изменил ей, не на открывшейся ее взгляду сцене, а на главном…

      Вот она, не в силах заплакать, закричать, вымолвить хоть слово, по-рыбьи беззвучно заглатывает ртом воздух. Вот хватает со стола стакан и что есть силы сжимает его в левой руке.

      «Стоп! Почему стакан, зачем стакан? Больше нечего было, он один стоял», – оправдывала себя Надежда.

      Стакан с хрустом лопается, острые осколки впиваются в ладонь, но ей не больно. Совсем не больно, только алая кровь заливает белую скатерть на столе в гостиной, расползается кляксой, превращается в бурое пятно. Она с удивлением смотрит на разрастающееся пятно, на свое отражение в зеркале и видит ужас, который плещется в глазах мужа, так же по-рыбьи разевающего рот. Кажется, они не сказали друг другу ни слова. Ну а что тут скажешь? «Ни-че-го», – шептала она сухими горячими губами –