Стрекоза. Книга первая. Татьяна Герден

настроить его по открытым струнам, однако, не привела к положительному результату, но с этим справились, когда Севка потащил его в училище и попросил настройщика-реставратора струнных и смычковых Давыденко подогнать его для точности машинкой. Увидев инструмент, тот потерял дар речи. Он долго смотрел на контрабас, гладил, постукивал и похлопывал его, прижимал ухо к лакированным груди и спине, благоговейно трогал струны и чуть не всовывал ухо в эфы, а потом заявил:

      – М-д-а-а-а, Чернихин, Rubner твой – знатная вещица. Сделан из клёна, накладка на гриф из чёрного дерева, а трость смычка из красного сандала. Одним словом, классная работа.

      Севка был счастлив.

      После реставрации контрабас хоть и стал выглядеть моложавее, но упрямо не поддавался дрессировке.

      Иногда Севке казалось, что он учится не в музыкальном училище, а в медицинском, и что контрабас – это некий вечный больной, опять-таки дряхлый старик, у которого надо было ежедневно мерить температуру и проверять лоб на ощупь, чтобы определить болезнь и подобрать нужное лечение: каскад каденции, оживляющий массаж пиццикато или же прогулки мерным шагом легато, переходящим постепенно в стремительный поток фортиссимо, – в зависимости от того, нужно ли было охладить жар или, наоборот, разбудить в больном пылкость увядших чувств.

      Случалось, что картина резко менялась, и они обменивались ролями: больным становился совсем не контрабас, а он сам, исполнитель, Всеволод Чернихин, как церемонно приходилось декламировать своё имя во время экзаменов или отчётных выступлений, – когда ничего толком не получалось, он тоже замирал, настораживался, залезал в свой «чехол», громоздко заполнять пространство долгим натужным молчанием, категорически не воспринимал критику и отчаянно дулся.

      Выходило, что старик Серебров оказался чертовски прав: контрабас, несмотря на неуклюжесть своих физических форм – покатых плеч и тяжеловесного широкого корпуса, – низкой гаммой извлекаемых из него гудящих, вибрирующих и брюзжащих звуков оказался Севке очень сродни – он тоже всё время сомневался, осторожничал, боялся ошибиться, стеснялся сам себя, мало кому в жизни доверял, даже Серафиме, и тем более Теплёву, и в свою раковину никого просто так не допускал.

      Севка назвал его Амадеусом за своенравность, брюзжание и самодовольный, но неподражаемый артистизм.

      В основном, они, Севка и Амадеус, больше мучили друг друга, чем любили, но когда наступали редкие минуты гармонии и взаимопонимания, особенно в минуты неизвестно откуда берущейся обоюдной импровизации, это было возвышенно и прекрасно, и на удивление – слаще, чем всё остальное вместе взятое: игра в преферанс, чтение, одинокие прогулки по городу, сочинение небольших музыкальных этюдов и чистка паровых котлов.

      Севка чувствовал, что подобное единение человека и инструмента и есть любовь или, по крайней мере, одна из её граней и что все виды любви должны быть похожи друг на друга,