Стрекоза. Книга первая. Татьяна Герден

поле зрения которой он попадал, не могла пройти мимо, не зазевавшись и не свернув на него шею, или хотя бы просто пройти, не отметив про себя, что он, Севка, чертовски привлекателен, хотя разглядеть к тому времени она успевала только три детали – низко посаженные брюки, то и дело выползающую рубашку и походку, немного ленивую и вместе с тем заковыристую, как будто ноги у него чуть длиннее, чем надо, и поэтому ему приходится их слегка подтягивать при каждом шаге, чтоб самому об себя не споткнуться.

      Под мышкой Севка часто держал старомодный потёртый портфель, но, похоже, из настоящей кожи, а не из дерматина. Ноги его украшали коричневые замшевые туфли со шнурками такого же цвета, почему-то очень смахивающие на обыкновенные кеды, которые всегда можно было приобрести в «Спорттоварах» по улице Свердлова за двенадцать рублей сорок девять копеек.

      Ходил он так и весной, и летом, и даже осенью, лишь чуть подняв воротник, если моросил дождь или, скажем, дул порывистый ветер. Картина менялась только к декабрю. Ближе к зимним холодам зеленый пиджак сменялся на более плотный, почти чёрный, чесучовый, похожий на пальто, с длинными полами, которые всё равно позволяли заметить неровные углы рубашек. Низко, почти на самые тёмно-серые глаза, Севка напяливал в тон серую в тёмную крапинку кепку, открывавшую посторонним взглядам дерзкий, чуть скошенный затылок. А в остальном вид был такой же, как и летом, – джентльменский и одновременно биндюжный. Неудивительно, что встречные дамы озадаченно поднимали брови, дивясь магнетической притягательности несуразного прохожего, а знакомые девицы тихо сходили с ума.

      Днём Севка учился в музыкальном училище по классу контрабаса, а вечером три раза в неделю чистил паровые котлы на ремонтном заводе имени Розы Люксембург. По выходным развлекался тем, что играл с парой-тройкой приятелей в преферанс, а когда это надоедало, сочинял замысловатые музыкальные композиции – не по сложности, а буквально – потому что замысел всегда был сложен, а то, что получалось, – изящно и просто, и их мог сыграть на струнах нескольких смычковых инструментов любой сопливый первокурсник.

      Ещё Севка умел приударить за дамами, когда сильно хотел. У него мастерски получалось изобразить лихорадочный, блуждающий взгляд несчастного влюбленного, мечтательно косящий куда-то в сторону. Он беззвучно двигал уголками рта – и барышне казалось, что он не находит нужных слов, чтобы выразить переполняющие его чувства. Барышня делалась снисходительной и благосклонной, после чего, как правило, попадалась на его наживку, как рыбка на крючок.

      Но особенно удавался ему номер с портретом. Во время романтического ужина в кафе он, небрежно отодвинув тарелку, вдруг хватал салфетку и невесть откуда появившимся вечным пером быстро набрасывал портрет своей визави в профиль.

      Этому он долгие два года, с седьмого по девятый класс, учился после уроков в художественном кружке средней школы у талантливого, но, увы, спившегося художника Матвейчука, который по совместительству работал ещё и школьным сторожем. Всю жизнь Денис Матвейчук писал женские головки и пейзажи с райскими птицами, такими яркими и живыми, что, казалось, головки вот-вот заговорят, а птицы расправят расписные перья, начнут истошно кричать, как павлины на восточном базаре, и упорхнут с холста.

      – Когда пишешь портрет, Сева, – бывало, поучал ученика уже изрядно подгулявший ко времени занятий Матвейчук, – ты не женщину, которая перед тобой сидит и кокетничает, представляй, а её идеальный образ, понимаешь?

      Сева мотал головой, мол, nicht verstehen, Maestro, но учитель на него даже и не смотрел, а всё более увлечённо, совсем неразборчиво бормотал:

      – У них у каждой есть свой идеальный образ, Сева, тот, который в них прячется под напускным равнодушием или застенчивостью, или, наоборот, распущенностью.

      Тут он брал у Севки карандаш, покрепче закусывал в углу рта полуразложившуюся от долгого жевания папиросу и быстрыми резкими движениями начинал править его рисунок, то поднося его к самому носу, как будто хотел получше разглядеть некую таинственную незнакомку на ещё незаконченном портрете, то, наоборот, сильно отдаляясь. И из отрывистых, хаотично громоздившихся скучных карандашных чёрточек вдруг складывался образ древнегреческой богини Афродиты, а вернее, её повернутой вполоборота гипсовой головки, почти такой же, что стояла на сложенных высокой башней учебниках и ящиках из-под мелкой школьной мебели и отрешённо смотрела слепыми глазницами куда-то вдаль, сквозь мутное окно складского помещения, служившего одновременно и художественной мастерской.

      Пепел с папиросы мастера падал прямо на Севкин рисунок и, ударяясь о его шероховатую пористую поверхность, тут же разлетался в незаметную пыль. От учителя терпко пахло красками и разбавителями вперемешку с парами алкоголя и запахом немытого тела, но Севка затаив дыхание смотрел на творящееся перед его глазами чудо искусства и не смел отвлекаться на наставника, несмотря на природную склонность видеть в окружающем не только прекрасное, но и ужасное.

      Матвейчук тем временем продолжал взволнованный монолог, направленный, скорее, к высшим сферам, чем к ученикам, коих, кроме Севы, было двое – рыхлый увалень Жора Студеникин, Севкин одноклассник, которого все, конечно,