Финист – ясный сокол. Андрей Рубанов

так приподняла подкрашенные тонкие брови, что мне стало неудобно: девка тосковала по своему счастью и не стеснялась.

      Митроха снова потянулся к мёду, – хлеб уже сточил, теперь обмакнул палец, облизал, едва не чавкая.

      Тут до меня дошло, что он намеренно изображает дикого охламона, чтобы мы с Кирьяком – двое молодых – выглядели, с ним рядом, выигрышно, блестящими молодцами.

      – А зачем, – спросил он, – такой сильный оборотень шастает к малой девчонке? Что в ней такого? Чем она его подманила?

      Вопрос повис. У каждого был свой ответ. У сестёр – свой, у меня – свой.

      Но никто ничего не ответил, ни я, ни сёстры. Митроха вздохнул.

      – Добро, – сказал. – По обычаю, предлагаю подумать, как решить дело миром.

      – Никак, – сказала средняя. – Пытались уже.

      – Он ведь и сам не хочет биться, – продолжал Митроха, и кивнул на Кирьяка. – Он ударил нашего друга всего один раз. Не ранил, оглушил только. А потом ухватил – и по небу к нам принёс, и сбросил осторожно. Дал понять, что он нам – не враг. Думайте, девки. Может, не трогать нелюдя?

      – Не выйдет, – ответила старшая. – Волхвы знают – весь город знает. Позора не миновать.

      – Если нелюдь утащит Марью, – добавила средняя, – что скажут люди? Что мы, родные сёстры, всё видели – и смолчали? Не воспротивились?

      – Вы богатые, – сказал я. – Богатым на пересуды плевать. Найдёте женихов в других городах.

      Средняя, Лукерья, прожгла меня взглядом.

      – При чём тут женихи? – трудно выговорила она, и подобрала колени к груди. – Ты думаешь, мы кто? Течные сучки? Мы – за сестру боимся! И за отца тоже! Мать умерла – он еле пережил! А если Марья пропадёт – что с ним будет?

      Мне опять стало стыдно, я пробормотал извинения и отвернулся.

      И подумал, что совсем, насквозь огрубел, скитаясь по разным землям в компании таких же грубых приятелей, и разучился вежливым речам; глумила, называется. Настоящий глумила с девками говорит тихо и складно, и улыбается, и шутки шутит.

      Но стыд для того и дан человеку, чтоб себя менять, исправлять и к лучшему настраивать. И я, подняв глаза на Лукерью, извинился повторно, и дождался-таки короткой ответной улыбки.

      Всё-таки они были хорошие девки, правильные, – и поступали как положено и заповедано. Пытались уберечь родную душу от непоправимой ошибки.

      И мы сговорились, что этим же вечером, на закате, явимся в дом кузнеца и будем пробовать изловить страшного гостя. И в этом деле сёстры нам дадут полную поддержку. Впустят и помогут.

      Сёстры ушли, забрав с собой трубу с подзорными стёклами. Старшая на прощанье так улыбнулась Кирьяку, что я от зависти едва не скрипнул зубами.

      Дед Митроха наконец добрал из туеска последние капли мёда и пошёл к реке умыть руки, а как вернулся, – сказал веско, сипло:

      – Перемотайте обувь. Айда в город. До заката надо всё успеть.

      – А чего нам в городе? – спросил Кирьяк.

      – Втроём не справимся, – ответил Митроха. – Наймём птицеловов. Серебро при вас?

      Снова пришлось прятать бубны в чаще, заваливать ветками,