Остров. Татьяна Свичкарь

чудес». И не страшно взлетать к ним отсюда, из своего двора.. А вот на чёртовом колесе, когда Настю в городе водили на аттракционы, мама зря говорила: «Тихо, сиди тихо…» Настя там просто вцепилась в сиденье. Не своя воля, чужая сила, поднимала её, делала – наравне с небом. И так же легко могла сбросить.

      Но сегодня Настя раскачивается, подсунув края платьишка так, чтобы трусики не «засверкали», а Колька сидит, и грызёт стебелёк – не тот его край, который сочный и мягкий – они давно уже перепробовали на вкус каждый листик, каждую травинку, как жеребята. Колька грызёт засохшую верхушку стебелька. Думает.

      Всякий отъезд – это исчезновение в других мирах. Вернёшься? Нет?

      – Школа-то уж совсем другая будет осенью, – говорит Колька. Неуверенно говорит, не знает, что услышит в ответ.

      – Да, до этой школы ещё тысяча лет, – машет рукой Настя.

      – Ну, хочешь, я тебя у бабушки отпрошу, чтобы ты у нас жила, пока она там? – предлагает Колька, – Мамка рада будет. Ну, тебе-то что лето гробить? В чужом доме жить… Бабушка, считай, нянькой будет, а ты? За забором, всё лето сидеть, что ли будешь?

      Настя поворачивается к нему, брови сдвинуты, губы сжаты в ниточку. Недолго молчит, а потом говорит твёрдо:

      – Нет. Я тебе это объяснить не могу. Но меня будто там зовёт что-то… кто-то… Я поеду. Надо мне, понимаешь? Ну, а если вдруг что, если совсем будет плохо, я… нет, не сбегу, я тебя позову.

      – А чего тебя зовёт? – спрашивает Колька, надеясь, что Настя затеет рассказывать одну из своих историй, которые интереснее всяких сказок.

      Настя молчала.

      **

      Рассвет постепенно разводил ночь белым молоком тумана. Окно в Настиной комнате было, как всегда открыто, и девочке в полусне, в колебании между сном и явью, казалось, что постель её может подняться и выплыть в окно, и прокладывать себе путь в тумане, подобно кораблю – морскому или небесному. Легкими в достижении мыслились и Луна, которая качалась рядом, как воздушный шар, и звёзды – серебристые, позванивавшие как льдинки.

      Настя представляла времена года подобно часам. Где-то там, в космической холодной высоте, где часы вызванивают полночь – крылась зима. Стрелка спускалась и часам к четырём начинала теплеть весной. А июнь был раскалённым песком под ногами – шестёркой, и согревал ближайшие «семь» и «восемь», а дальше начинало смеркаться, и к осенней «десятке» солнце уходило за горизонт, а к тяжёлым сумеркам» одиннадцати – с неба начинал лететь снег.

      И ещё время было параллельно, то есть минувшее не исчезало, а будущее не ткалось постепенно из небытия. Где-то, параллельно с нынешней, существовала и маленькая Настя, сжимавшая пухлыми, почти младенческими ручками старого кота. Настя, которая училась пить из чашки. Настя, прыгающая от счастья у той новогодней ёлки, что ставили в прошлом году. И жили во Вселенной и Настя-невеста, и Настя-старушка. Время от времени они перекликались мыслями, воскресали яркие – как картинки в стерео-шаре –