Тракт. Евгений Ничипурук

продолжал бурчать дед, надевая свои высокие кирзачи.

      – Ну… что-нибудь придумаем, – прошептал я, скорее, самому себе. А внутренний голос тут же заорал: «Какой еще на фиг коровник, не нужен мне никакой коровник!» Но я сделал над собой усилие и сумел его чуток сделать тише. Так что никто его не услышал.

      Мы вышли из комнаты, спустились вниз по лестнице и, отворив прерывисто и жалобно поскрипывающую дверь, оказались на улице. Воздух был, как вчерашний кисель, – темный, плотный и до хрипоты холодный. До рассвета было еще далеко, а луна уже ушла. Идти приходилось почти на ощупь. Я старался светить себе под ноги, включив экран мобильного телефона, но света он давал так ничтожно мало, что я то и дело ошибался и оказывался в луже. Пару раз я серьезно оступился, и правый кроссовок наполнился ледяной водой. Я подумал было сразу вернуться, но тут же обозвал себя «неженкой» и решил терпеть. Дорога сначала шла вдоль монастырских стен, а потом перпендикулярно соединялась с главной дорогой от центральных ворот к храму. На ночь ворота запирались. Оставалась открытой только калитка, проходя мимо которой я увидел чей-то силуэт и слабое мерцание огонька сигареты: в монастыре курить запрещалось, а потому все курящие трудники выходили подымить за территорию через эту дверь.

      Я шел гораздо медленнее деда Антона. Я что-то бурчал себе под нос и боязливо поглядывал на кресты кладбища, раскинувшегося по правую сторону от дороги. Двадцать–тридцать аккуратненьких могил с деревянными крестами. Почему-то в то первое монастырское утро мне казалось, что за мной сейчас наблюдают все эти неизвестные покойники. Наблюдают и осуждают. Все было каким-то чужим и враждебным. И дед Антон неслучайно ускорился, совершенно не собираясь дожидаться, пока я допрыгаю до него. Я отстал и шел в тишине и темноте совершенно один. Дорога была грунтовая с хилыми проплешинами щебня. Идти от моего жилища до храма было никак не меньше восьмисот метров. В то первое утро эти восемьсот метров мне показались длинными до бесконечности. Не знаю, сколько занял у меня этот путь. Но, пока я шел, я успел вспомнить почти всю свою жизнь. И все, прожитое мной за тридцать лет, вполне могло при определенных обстоятельствах потянуть на определение вечности.

      Неожиданно грунтовка превратилась в плиты, и ноги радостно загудели по камням, сухим от постоянно дующего здесь колючего ветра. Еще метров пятьдесят пути, и из липкого мрака вырос монолит храма – две каменные глыбы с башнями, украшенными синими куполами, тонущими сейчас в еще совсем ночном небе. Я подошел к нижнему храму, из окон которого сочился боязливый свет от горящих церковных свечей, вытер грязь с кроссовок о края дорожных плит и, сняв шапку, открыл тяжелую дверь и шагнул внутрь.

      В храме было много людей – мужчин и женщин. Шла служба. Один из монахов, уже знакомый мне отец Михаил, читал нараспев какую-то молитву. Голос у него был сильный, красивый, уверенный. Я проскользнул между людьми в самый дальний уголок и затаился. Пока шла служба, я стоял и продолжал думать о своем. Точнее, мой внутренний голос вел