Тракт. Евгений Ничипурук

церкви, эта дорога, разбитая колесами грузовых машин, и я – замерзший, согревшийся, потерянный и нашедший себя одновременно, – все это растворилось, смешалось и потеряло всякий собственный отдельный смысл, ибо было одним целым, и, в свою очередь, было лишь частью чего-то большего. Чего-то огромного, что, несмотря на свои невероятные размеры, могло сжаться до размеров моего сердца, войти в него с этим глубоким вдохом и отозваться в нем самой пронзительной и чистой тишиной.

      Глава 3

      Без сна

      В первую ночь здесь я не мог заснуть. Будто что-то держало меня за руку и дергало каждый раз, когда я начинал проваливаться в забытье. Я ворочался и ворочался на своей скрипучей раскладушке, стараясь не вдыхать носом запах, исходящий от влажной, «задохнувшейся» постели. Я очень хотел спать. Но, увы. Как только я начинал видеть сон, он сразу же обрывался видением моего собственного лица. Будто я опускал голову к поверхности озера и видел в ней свое отражение. Такого странного сна я никогда не видел раньше. Было в этом что-то пугающее. Мое собственное лицо замирало от меня лишь в нескольких сантиметрах. Близко-близко. Я мог разглядеть все морщинки, все трещинки, поры, неровности кожи. Гиперреализм. И глаза. Я даже видел, как чуть колышется, реагируя на нервные сигналы, радужка зрачка. Было жутко, и это заставляло меня сразу же просыпаться. Я открывал глаза и стискивал зубы. Переворачивался на другой бок, надеясь, что сумею все же как-то приспособиться и заснуть. Но все повторялось. Опять я приближался к заветной черте, за которой, по идее, меня поджидало спасительное безмолвие. Но вновь – странное видение и мое нервное пробуждение даже не в страхе, а, скорее, в недоумении. Заснуть я хотел очень сильно не только потому, что устал, как бездомный пес, после долгого поезда и пешего похода на двадцать три километра. Но и потому еще, что был опустошен бесконечным диалогом с самим собой, который в последнее время перешел в форму спора на повышенных тонах. Мои внутренние голоса вконец распоясались. Темы, поднимаемые ими, были болезненны и неприятны. Но я ничего не мог с ними сделать. Где-то прямо под сердцем у меня бурлило и раздражение, и сожаление, и досада, и отрицание, и жалость к самому себе. Все это перемешалось, словно в блендере, и било прямо в мозг, рождая все новые и новые бредовые мысли. Я был готов уже заорать сам на себя: «Заткнись, гад! Заткнись! Я спать хочу!» Но какой смысл? К тому же я не хотел в первый же день здесь прослыть человеком со странностями. Кричать среди ночи на самого себя, на мой взгляд, было слишком даже для монастыря. И потому я отчаянно концентрировался на своей усталости. Я, как жук-скарабей, катил грязный ком своего сознания в черное небытие, но, увы, там меня опять поджидало мое собственное лицо, молчаливое и укоризненное, одним своим взглядом возвращающее меня обратно.

      Спавший на кровати в правом углу комнаты белорус Микола, уже встал, покряхтел, собираясь, и побрел в коровник, а я так и не мог уснуть. Где-то закричал петух. Ему ответил второй. И началось. Заржала лошадь,