Взгляд сквозь пальцы. Елена Арифуллина

кто? – хмыкнул Роман.

      – Да мы с тобой, кто же еще. Тебя в любой дурдом возьмут вне конкурса. Хочешь, замолвлю словечко? Здоровенный, узлы вяжешь, как старый боцман…

      – Нет уж, только после вас.

      – А я уже оттрубила свое в приемном покое, хватит.

      – Это там научилась прыгать с наволочкой?

      – Да уж, Таська учила будь здоров… Мне до нее далеко.

      Таська, маленькая, сухонькая, прокуренная насквозь, с колким взглядом почти бесцветных глаз и грубыми татуировками на цыплячьих ручках. Мой первый учитель, поставивший мне навыки поведения с душевнобольными – жесткими методами, зато навсегда.

      – Разуй глаза в затылке!

      – Спиной гляди!

      – Не вякай под руку!

      – Не крутись, не в койке!

      – Подвякивай!

      Это в переводе с Таськиного означало: смотри боковым зрением, не выпускай больного из вида, не противоречь ему, не поворачивайся к нему спиной, подстраивайся к бреду.

      Вычлененные из мата, составлявшего в основном Таськину речь, эти максимы работали. Я их усвоила быстро, потому и жива до сих пор.

      Вот такую же «нитку» тянул изо рта, сматывал в клубок Михеев на моем первом сестринском дежурстве. Тянул-тянул – и вдруг потерял… – и, отвлекшись от этого занятия, увидел знакомую обстановку приемного покоя – и меня с ампулой в дрожащих руках. Он начал разворачиваться ко мне всем телом, не двигая головой, как дикий кабан, с таким же слепым бешенством в глазах…

      И тут его окликнула Таська:

      – На! – и протянула ему пустую руку с оброненным «клубком».

      Я, не дыша, мечтая стать невидимкой, скользнуть за плинтус, словно таракан, следила за тем, как из кабаньей морды снова проступает отечное, красное лицо Михеева. Вот он вновь деловито пощупал у себя во рту – и потянул невидимую нитку, завертел в здоровенных лапах поданный Таськой «клубочек». Я потянулась к шприцу, но сухонькая Таськина ручка вцепилась в мой халат. И только через пару минут, когда Таська ослабила хватку и чувствительно пихнула меня в плечо, я взяла-таки шприц и всадила Михееву в трицепс, чуть повыше упитанной русалки, обвившейся вокруг якоря.

      Он был так занят клубком, что почти не обратил на это внимания. Только потом, когда его, осоловелого, вели в наблюдательную палату, он попытался заехать в ухо санитару, но с Димой-афганцем эти штучки никогда не проходили.

      Через полгода Таськина наука первый раз спасла мне жизнь.

      Я так и не узнала, кто за ним гнался, что за чудовища роились в его мозгу. Но фельдшер со скорой оставил меня с ним одну в приемном покое, а Дима с Саньком-напарником замешкались где-то в коридоре приемника. Невысокий и жилистый, он был охвачен тем отчаянием, с которым человек дерется за свою жизнь до последнего. А я, судя по всему, оказалась на стороне его врагов.

      Где он спрятал хорошо заточенную отвертку? Почему ее не нашла скорая? Через несколько секунд эти вопросы задавала бы уже не я, а для меня больше ничего не имело бы значения.

      Но я успела заорать: «Смотри!» – и ткнуть рукой в воздух за