Такая долгая жизнь. Записки скульптора. Григорий Ястребенецкий

мне не помогали, а пить огуречный рассол и вообще опохмеляться я не умею. Помню, как мы путешествовали на машинах по Польше и Чехословакии. На последние злотые в последний день пребывания в Польше Вика купила краску для волос, которая называлась «Тициан». Такого «Тициана» у нас в продаже не было, как, впрочем, и никаких других красок. Красились преимущественно, как и в прошлом веке, хной и басмой. Ночью, уже в Высоких Татрах, после утомительной поездки у меня разболелась голова.

      – Возьми у меня в сумке цитрамон, – сказала Вика.

      Не зажигая света, я нащупал таблетку и заснул как убитый. Утром Вика обнаружила, что пачка цитрамона не открыта, но пропала таблетка закрепителя для волос. Краску пришлось выбросить, но закрепитель оказался прекрасным средством от головной боли.

      По коридорам Союза художников в те годы бродили любопытные личности.

      – Хотите контрамарку в Мариинский театр? – спрашивал неожиданно появляющийся из коридорного полумрака маленький человек с крупным печальным носом, вынимая из внутреннего кармана, как колоду карт, разноцветные контрамарки на различные спектакли. Контрамарки почему-то никто не брал.

      До войны этот человек, вернее, его голос, был известен всему Ленинграду. Это был диктор ленинградского радио Мошенберг. Он обладал редким и глубоким низким голосом и каждое утро начинал передачи словами: «Говорит Ленинград».

      Когда началась война, он эвакуировался в Самарканд, и там взяли его диктором на местное радио. По привычке он каждое утро начинал передачи вместо «Говорит Самарканд» словами: «Говорит Ленинград». Его без конца вызывали к начальству, предупреждали, но он ничего не мог с собой поделать. Ему так заморочили голову ежедневными замечаниями, что однажды он начал передачу словами: «Говорит Мошенберг».

      Вскоре кончилась война, он вернулся в Ленинград и устроился культработником в Союзе художников. Где-то доставал контрамарки в театры и предлагал их глубоким красивым голосом встречавшимся в коридоре художникам. Вернуться на радио ему мешала фамилия.

      Когда примерно в то же время к директору художественного фонда Златину пришел наниматься на работу в отдел реализации абсолютно русский парень, но по фамилии Гутман, Златин сказал: «Нет уж! С такой фамилией я лучше возьму еврея».

      А вообще фамилии в Союзе художников любили переиначивать. Так, работника художественного фонда Бориса Савицкого называли Антисавицкий. Любителя выпить художника Романычева сначала называли Рюманычев, потом Стаканычев, позже, поскольку он почти не пьянел, Графинычев и даже Ведерычев. Московских художников – братьев Ройтер – за их бешеную энергию по добыванию заказов называли Землеройтерами. Широко известна и такая история.

      Однажды в маленьком зале Союза художников СССР в Москве проходила какая-то конференция. Председательствовал Иогансон. Рядом сидел нелюбимый художниками, но зато любимый правительством грузный Александр Герасимов, человек умный, хитрый и не лишенный чувства