Геростратова слава, или Занимательный бюрократизм. Александр Гиневский

игра. Болеем за свой «Базальт». Дружно, хором: «Шай-бу!..» Ну и прочие ободряющие напутствия.

      Пашут наши клюшками полпериода, а результат нулевой. Уж мы-то помогаем, уж мы-то стараемся.

      Вдруг с 15-го ряда трибуны «Б» ка-ак грянет: «Шай-буу!» Да так, что каска с головы центрового первой пятёрки Николая Стулова слетела, просвистела по воздуху и села на голову главному арбитру. Точнёхонько. Тот завертел головой, мол, что такое? Кто нарушил? Сейчас буллит назначу!

      И с игроками что-то стряслось. Могучие тренированные ноги стали у них вдруг заплетаться. Как лапша варёная.

      Наш «Базальт» чуть раньше пришёл в себя. Всё-таки не зря – родные стены вздрогнули. Словом, втюхали шайбу в ворота «Гранита».

      Обрадовались мы. Ликуем.

      А с 15-го ряда трибуны «Б» опять богатырское: «Шай-буу!»

      И опять: наши – бац! Шайба – в сетке.

      И пошло.

      «Гранит» сломался. На игроках лица не найти – отсутствует. Катаются, будто под гипнозом. Клюшки по делу и без дела то и дело роняют. А на скамейке запасных переговариваются убитыми голосами: «Ведь что с нами делает. В инвалиды готовит. Не видать нам родного Курослепова. Здесь и ляжем…»

      А наши знай себе колотят и колотят. Приустали. Пот с них ручьём. Тут бы остановиться малость, отфукаться, соперника пожалеть. Да где там! Тот Соловей-разбойник с 15-го ряда трибуны «Б» всё не унимается.

      Дальше что? А дальше смекалистый Коля Стулов си-ильнейшим щелчком направляет шайбу на трибуну «Б». К зрителям.

      Вбросил судья новую. А с 15-го ряда трибуны «Б» – опять несётся. Только не «Шайбу!», а «Ай-у!» Но тоже громко. Так, что у членов судейской коллегии очки с переносиц то и дело на затылок перелетают. А у тех, что за воротами сидят, – лампочки лихорадочным огнём вспыхивают, будто гирлянды на ёлках.

      Закончилась игра с фантастическим счетом.

      Разошлись мы, поражённые успехом. Словом, не чаем дождаться утренних газет, чтобы узнать, что всё это нам не приснилось.

      А когда опустели наконец трибуны дворца, пошла тётя Шура с метёлочкой и совочком. Убирать следы наших переживаний. Идёт, вдруг слышит – с трибуны «Б» доносится тихо-тихо: «Ай, у-у-у… Ай, у-у-у…»

      Она туда. Господи! Мужик. Здоровенный. Сидит и плачет, слезами умывается. «Домой бы шёл. К жене, к деткам. И чего реветь, ежели наши выиграли? Совсем заболелся? Или с пьяни деда с бабкой вспомнил, каких обижаючи на тот свет спровадил?» – бормочет тётя Шура. Подошла она. Нагнулась. «Матушки! – и совок с метёлочкой выронила. – Никак у тебя в роте каблук чей-то?! И кто ж над тобой, болезный, так схулиганничал? Самому-то, поди, и не вытащить. Дай, родимый, дай уж помогу… Эк тебя угораздило рот-то раззявить… Да не отберу, не отберу! Вижу теперь, что суневир это…»

      Вот так. Не верите? Только я с тётей Шурой на одной лестничной площадке живу. Она меня и во дворец проводит. Как родственника и помощника.

      А про того чудака с трибуны «Б» она ещё так сказала: «Он ведь, болезный, на помощь звал. Кричал, мол, помогите, люди добрые.