Наполеон. Жизнь после смерти. Эдвард Радзинский

раз за один год! Уезжайте, Ваше Величество. Преданный вам Фуше».

      Люсьен закончил читать. Император помолчал, потом сказал:

      – Мне все-таки следовало его повесить. Предоставлю это сделать Бурбонам…

      Не понимаю, не понимаю! Если император захотел продолжить воевать, зачем надо было унижаться – просить разрешения Фуше? Достаточно было попросить улицу. И он получил бы назад свою армию. Тем более что Груши, опоздавший к битве при Ватерлоо, сумел привести к Парижу сорок тысяч солдат, жаждущих отомстить за поражение!.. Не понимаю!

      Но теперь понимаю.

      Император встал из-за стола и прошел в дом. В бильярдной долго один гонял шары.

      Гортензия и Полина не вышли к завтраку. Я застал их в музыкальной зале, где стены до потолка увешаны картинами в золотых рамах.

      Они сидели в креслах по обе стороны арфы и зашивали бриллианты в дорожную одежду императора. Точнее, зашивала Гортензия, Полина не умеет рукодельничать (но умеет, когда нужно, снять с себя эти бесценные камни). И теперь она наблюдала за работой Гортензии.

      Здесь же Летиция, мать императора. Я поклонился, Летиция не ответила. Она смотрит перед собой невидящими глазами. Это не образ – она окончательно ослепла от переживаний. За все время, пока мы были в Мальмезоне, она не проронила ни звука. И теперь молча сидит на кушетке на фоне стеклянной двери в сад, между двумя мраморными бюстами римских императоров – как третье изваяние со столь же совершенным римским профилем. Но на недвижном ее лице тотчас начинает блуждать улыбка, когда входит он. Она узнает императора по шагам.

      Обед. За столом, вновь накрытым в саду, молчание. Все ждут, когда заговорит император, он должен что-то придумать!

      И он говорит – ко всеобщему разочарованию:

      – Что ж, надо избавить Фуше и всех этих господ от моего присутствия. Мы сегодня же уедем в Рошфор… там мне действительно следует сесть на корабль и – в Америку!

      Братья и сестры принимаются обсуждать его будущее изгнание. Но никто не предлагает разделить его с ним.

      Император улыбается…

      Приехали четверо офицеров из Парижа. Привезли слухи – роялисты всерьез готовятся напасть на Мальмезон и расправиться с императором. Умоляют поспешить.

      Слуги грузят вещи в экипажи. Коленкур передает мне на всякий случай оружие. Император, усмехаясь, глядит, как Коленкур заряжает мой пистолет.

      В комнату врывается Тальма в солдатском мундире – Сир! Я хочу видеть, как ведет себя цезарь в такие минуты.

      Император треплет его по щеке:

      – Очень естественно… и просто. Прощайте, мой друг, вы замечательный актер.

      Император ушел. Тальма почти в ужасе обращается ко мне и Коленкуру:

      – Он знал… все знал заранее. Он как-то сказал мне: «Я сам, может быть, самое трагическое лицо нашего времени». Он говорил это, клянусь!

      Его лицо стало белым от ужаса. Он легко возбуждался.

      Коленкур не отвечает, ему не до того. Он выходит вслед за императором.

      Тальма