Сколько стоит корона. Катерина Коновалова

крикнул:

      – Мальчишка!

      Джил появился почти сразу, хотя и в одних кальсонах, попутно натягивая на тощую грудь рубаху.

      – Милорд, вы здоровы?

      Дойл поднялся с постели и велел:

      – Подай одеться. В темное. И соберись.

      По лицу мальчишки прошла едва заметная тень, но он не спросил, куда хозяина понесло в столь поздний час, а споро вытащил из сундука черный костюм, сапоги и плащ и помог Дойлу переодеться. Сам тоже быстро оделся и даже догадался захватить накидку с глубоким капюшоном.

      Дойл сделал ему знак следовать за собой и вышел из покоев. Замок спал – во всяком случае, эта, удаленная от короля и королевы часть. Стражи видно не было, но Дойл чувствовал затылком, что в сводчатых переходах кроются тени. Джил позади задышал чаще.

      Они прошли по тихому коридору, ступая так осторожно, что шаги не порождали эха, по узкой лестнице спустились вниз. В дверях охрана, разумеется, была, но походка и фигура Дойла были слишком узнаваемы, чтобы кто-то рискнул окликнуть его или спросить, куда и зачем он идет.

      На это отважился слуга – когда они миновали замковые ворота и вышли в город, он шепотом уточнил:

      – Милорд, куда мы идем?

      – По делу, – отрезал Дойл и пошел по дороге, которую знал очень, даже слишком хорошо.

      Столица, древний Шеан, нынешние стены которого были возведены более пятисот лет назад на фундаменте Старого города, не была красивой. На самом деле, ее едва-едва можно было назвать выносимой. Она собирала в своих стенах так много людей, что походила на гнойный нарыв, готовый вот-вот лопнуть, явив миру свое вопиюще-уродливое содержимое.

      Королевский замок возвышался над ней тяжелой неприступной громадой, а к его стенам навозными мухами липли особнячки милордов, желавших быть ближе ко двору и ловящих на лету подачки Эйриха. Торговые площади растекались человеческими болотами – смрадными и затягивающими. А Святейшие дома выглядели нелепо – слишком белоснежные и чистые для Шеана.

      Но Дойл столицу, пожалуй, любил или, по крайней мере, ценил – за то, что знал в ней каждый угол и каждый поворот. Ребенком он часто смотрел на нее сверху, из башни, куда его часто отсылала мать в наказание за дерзость и резкий нрав. Став старше, он то один, то вместе с Эйрихом сбегал из замка и ходил по узким улицам, тонул иногда по колено в помоях, текущих по брусчатке, заглядывал в окна домов.

      Иногда в нем узнавали младшего принца – и тогда кланялись, скаля зубы. Но чаще принимали за калеку-побирушку – в этом случае ему в спину летели комья земли и камни в сопровождении проклятий.

      Именно здесь, на одной из улиц Шеана он впервые своей рукой оборвал человеческую жизнь. Старик разозлил его насмешками и оскорблениями, и он вышел из себя. Кинжал проткнул мягкую плоть быстрее, чем Дойл сообразил, что делает. Старик умер сразу, и он был вынужден уйти – и побыстрее, чтобы никто не увидел его. Конечно, ему, принцу, смерть старикашки сошла бы с рук. Но за такую выходку родители наверняка отослали бы его дальше,