Пещера. Лев Протасов

Нехотя – потому что втайне испытывали друг к другу неприязнь, корнями уходящую в события пятилетней давности, обреченно – потому что заняли то самое крохотное помещение, где Андрей Михайлович провел ночь и откуда сбежал, запечатлев в памяти смерть.

      – Так вот, раз уж речь зашла о местном враче, – продолжал Тимофей, примостившись в углу на табурете. – Это он по старой дружбе, конечно. Когда-то давно, задолго до разработки шахт, он, в отличие от многих своих коллег, полагал, что к умершим следует относиться с неизменным почтением, соблюдать ритуал. Согласно их убеждениям при жизни, разумеется, а если таковые не установлены, то в соответствии с общепринятыми традициями. Теперь его рвение по этой части значительно поубавилось.

      Последовала усмешка, простодушная, грустная, словно отец подумал – вон ведь, как с людьми-то бывает!

      – А теперь что же, ваш доктор разочарован?

      – Он… полагаю, ни во что не верит.

      – Что же он мне сказал: «Сестре вашей теперь хорошо, незачем о ней беспокоиться»?

      – А разве врач погрешил тем самым против истины?

      – Да. Солгал. Ведь если человек не верит, то не имеет права так утешать.

      – Вы все так же прямолинейны, – вновь усмешка; она больше не сходила с лица Тимофея до самого их расставания, превратив лицо это в странную гримасу. А поскольку говорил отец порою об ужасных вещах, улыбка его напоминала скорее спазм боли. – Врач должен облегчить страдания, к каким бы мерам ему ради этого ни пришлось прибегнуть, ко лжи или намеренной жестокости. И потом, Анечка, – при упоминании имени сестры у Лигнина возникла резь в сердце, в животе, во всем тяжелом от беспорядочного сна теле, – перестала мучиться – а ведь это означает покой. Совершенный покой, вне зависимости от верований, ибо даже если умирает материалист – тот, кто не оставил себе права на загробную жизнь – он в любом случае больше ничего не чувствует, не страдает, следовательно, покоен. И если счастье – это отсутствие терзания, то Анна Михайловна теперь счастлива… а даже если она мертва, мертва абсолютно, в вашем то есть скептическом воображении, то, согласитесь – терзания ее прекращены.

      – Вы заговариваетесь, отец Тимофей! Повторюсь, священник мне не нужен. Я обойдусь, а усопших здесь, как мне известно, не отпевают.

      – Отповедь будет, правда в силу обстоятельств короткая. Но я к вам пришел по иной причине, чем смерть вашей родственницы. Утешить вас не в моей власти, ибо вы, кажется, не нуждаетесь, да и ни к чему все это.

      – Тогда зачем?

      – Видите ли, вы уехали, опасаясь за свою жизнь и, смею заметить, небезосновательно опасаясь, потому как разбои после случались. Итак, вы уехали, а проще говоря, сбежали. Нет, я ни в коем случае не упрекаю, но беда в том, что после вас здесь никакого управленца не назначили. Так вы до сих пор числитесь.

      – Что с того? Разве в этом.., – замялся, подбирая слово, – поселке так уж необходима власть? Покровительство?

      – Не власть, не грубое