Московские были. Александр Койфман

подтянутым. Теперь на лице остались только вытянувшийся острый нос и глаза. И эти глаза смотрели на меня с улыбкой. Не знаю, насколько плохо он себя чувствовал в этот момент, но явно пытался радоваться.

      – Олечка, какими судьбами? Ты присядь в кресло, мной тут командуют, но сейчас потерпят.

      А голос, голос все тот же, хрипловатый, чуть насмешливый.

      – Мне Валентин Павлович сказал, что вы немного прихворнули.

      – Хорошо сказал. Немного! Да, он звонил, доложил, что видел тебя, расхваливал твой доклад. Очень меня порадовал.

      – А что с вами, Викентий Нилович?

      – Во-первых, просто Викентий. Ты что ж забыла, как меня называла? А болезнь простая – рак. Мой врач говорит, нужно готовиться. Впрочем, зачем тебе это? Я еще живой. Лучше расскажи о себе. Не вышла замуж? Пора бы уже.

      – Нет, Викентий, никто меня не берет.

      Я рассмеялась:

      – Да я и не хочу замуж. Поздно уже.

      – Что ты говоришь? Никогда не поздно начать жить с хорошим человеком. Другое дело, что хорошие люди не растут вдоль дороги. Открою тебе секрет: я очень жалел о том, что ты от меня уходишь.

      – Что вы, Викентий. Это ведь вы сказали, что мы выполнили наш контракт.

      – А что я мог сказать? Просить, чтобы ты осталась у меня еще на какое-то время? Признаться, я даже хотел предложить тебе двойную плату, но побоялся, что ты обидишься. А если по чести – совестно удерживать девушку возле старика. Знаешь, я все хотел предложить тебе деньги, что бы ты осталась еще у меня натурщицей, хоть на какое-то время, но стеснялся. Я же видел, что тебе нужно было расти не около старичка, а самостоятельно. Или, еще лучше, вместе со своим сверстником.

      – Не надо так. Мне было хорошо около вас. Я ушла с сожалением.

      – А я-то, старый дурак… Да что уж теперь говорить.

      – Давайте о другом. Валентин Павлович говорил мне о картине «Муза». Стыдно сознаться, но я ее не видела.

      – О, это лучшая моя картина за последние десять лет. Помнишь тот этюд? Я еще тебе сделал копию.

      – Да, копия у меня дома, на стене.

      – А у меня этюд в гостиной, будешь уходить – посмотри снова. По этюду и другим зарисовкам я два года работал. Говорят, получилось. Сейчас она в Третьяковке. Я обещал все картины отдать в музей, ведь племянники мои меня совсем забыли. Но этюд, если хочешь, завещаю тебе. Оставь свой телефон Марии Федоровне. Она медицинская сестра, но толковая, хотя и надзирает за мной, как Цербер. То нельзя, это вредно, будто мне жить еще несколько лет, а не недель.

      Зашла Мария Федоровна и категорически объявила:

      – Все, больше Викентию Ниловичу нельзя разговаривать и волноваться.

      Как будто слышала, что говорил Викентий. А может быть, слышала.

      На прощанье поцеловала его чисто выбритую щеку и вышла, пообещав зайти через неделю. В гостиной задержалась на минутку – на стене в простой деревянной рамке висел тот самый эскиз. Смотрела на него и мне казалось, что как будто и не было этих пяти-шести лет, что это я, молодая, смотрю сама на себя. Ладно, нужно уходить.

      Специально пошла в Третьяковскую галерею,