Собрание сочинений. Том 4. 1964–1966. Аркадий и Борис Стругацкие

домик, – заявил Амад. – Вдове сорок пять, дочери двадцать, сыну одиннадцать. Допьем и поедем. Я думаю, вам понравится. Плата обычная, хотя, конечно, дороже, чем в пансионате. Вы надолго приехали?

      – На месяц.

      – Господи! Всего-то?

      – Не знаю, как пойдут дела. Может быть, задержусь еще.

      – Обязательно задержитесь, – сказал Амад. – Я вижу, вы совсем не представляете, куда приехали. Вы просто не знаете, как у нас тут весело и ни о чем не надо думать.

      Мы допили, поднялись и пошли через площадь под горячим солнцем к стоянке автомобилей. Амад шагал быстро, немного вразвалку, надвинув зеленый козырек на глаза и небрежно помахивая чемоданом. Из таможенного павильона сыпалась очередная порция туристов.

      – Хотите – честно? – сказал вдруг Амад.

      – Хочу, – сказал я. Что я еще мог сказать? Сорок лет прожил на свете, но так и не научился вежливо уклоняться от этого неприятного вопроса.

      – Ничего вы здесь не напишете, – сказал Амад. – Трудно у нас что-нибудь написать.

      – Написать что-нибудь всегда трудно, – сказал я. А хорошо все-таки, что я не писатель.

      – Охотно верю. Но в таком случае у нас это просто невозможно. Для приезжего, по крайней мере.

      – Вы меня пугаете.

      – А вы не бойтесь. Вы просто не захотите здесь работать. Вы не усидите за машинкой. Вам будет обидно сидеть за машинкой. Вы знаете, что такое радость жизни?

      – Как вам сказать…

      – Ничего вы не знаете, Иван. Пока вы еще ничего об этом не знаете. Вам предстоит пройти двенадцать кругов рая. Смешно, конечно, но я вам завидую…

      Мы остановились у длинной открытой машины. Амад бросил на заднее сиденье чемодан и распахнул передо мной дверцу.

      – Прошу, – сказал он.

      – А вы, значит, уже прошли? – спросил я, усаживаясь.

      Он уселся за руль и включил двигатель.

      – Что именно?

      – Двенадцать кругов рая.

      – Я, Иван, уже давно выбрал себе излюбленный круг, – сказал Амад. Машина бесшумно покатилась по площади. – Остальные для меня давно уже не существуют. К сожалению. Это как старость. Со всеми ее привилегиями и недостатками.

      Машина промчалась через парк и понеслась по прямой тенистой улице. Я с интересом посматривал по сторонам, но я ничего не узнавал. Глупо было надеяться узнать что-нибудь. Нас высаживали ночью, лил дождь, семь тысяч измученных курортников стояли на пирсах, глядя на догорающий лайнер. Города мы не видели, вместо города была черная мокрая пустота, мигающая красными вспышками. Там трещало, бухало, раздирающе скрежетало. «Перебьют нас, как кроликов, в темноте», – сказал Роберт, и я сейчас же погнал его обратно на паром сгружать броневик. Трап подломился, и броневик упал в воду, и, когда Пек вытащил Роберта, синий от холода Роберт подошел ко мне и сказал, лязгая зубами: «Я же вам говорил, что темно…»

      Амад вдруг сказал:

      – Когда я был мальчишкой, я жил возле порта, и мы ходили сюда бить заводских. У них у многих были кастеты, и мне проломили нос. Полжизни я проходил с кривым носом,