Планета в клетке. Александра Нюренберг

сознание джуни, если на этой дороге их изначально приучили к определённому своду законов природы. Дорога вдруг не поднимается, как волна, не меняет цвет, когда по ней идёт убийца… не сворачивается коконом вокруг решившего измениться человека… дорога не вздымается к небесам, к первому после грозы облаку – если такое не принято, к чему нарушать установленные традиции? Тем паче, коль это не предусмотрено законом? Нарушать закон, это, знаете…

      Ну разве что… вот все люди видели один сон: о том, как заводят часы – кто на руке, кто семейные на стене, ну или прыгучие цифры проставляют в своих врушках.

      Наутро кто раньше, кто позже смотрят на часы и вспоминают о том, что им следует сделать. О, не подумайте – никаких ужасов, вроде разом вышедших на улицы граждан с нехорошим металлическим блеском в каждой паре глаз.

      Просто у каждого оказывалось своё собственное несделанное дело. К тому же, его можно всё равно не делать – вид чисел в циферблате только и всего-навсего напоминал. Семейный старый долг не в счёт… иной раз вспоминалось такое… и откуда взялось? Но почему-то расстраивало. Как это раньше не пришло на ум, что следует по пути на работу свернуть на другую улицу?

      Там ничего, впрочем, особенного. Так, стоит в оградах вековое дерево – джуни, надо отдать им должное, трепетно уважают этих одноногих молчаливых, которые, кажется, всю-то жизнь наблюдают за джуни или даже присматривают, как кому больше нравится.

      На ветвях, пастозно выкрашенных апрелем в небывалый оттенок зелёного, чёрная птица с жёлтым клювом. Птица, кажется, стоит на одной ножке, а другою почёсывается. И всё.

      А что?

      – Чёрт знает что. – Высказался один вот так свернувший.

      Он и птица смотрели друг на друга, и птица приоткрыла клюв. Раздался тонкий звук, невоспроизводимый грубыми органами джуни, которые вечно пытались переделать джентрийские механики.

      На работу он не пришёл.

      Куда? Да ладно, это его дело. Пришёл сей помянувший озорное и никогда им не виданное существо совсем в другое место. Был ли он счастлив?

      Если вас это интересует, скажу – да. Хотя ему больше никогда не пришлось повторять проторённые пути, работа у него всё равно появилась. Только в вое и грохоте дырявящего ушные перепонки ветра, в треске рвущихся в тисках его кулаков гигантских полотнищ, вечно вымокших от преследующей его девятой волны. Он не ходил одной дорогой, нет – не ходил.

      А жаль. Отправься он тогда на свою люто ненавидимую им старую службу, он бы встретил восхитительную красавицу, чья звезда этой ночью взошла бы рядом с его собственной. И прожил бы он долгую, долгую жизнь, погрузившись в волны любви. Было бы ему безразлично, что там на другой улице, и снилась бы ему только его ненаглядная, хотя она и так спала рядом, щекою к его щеке.

      А, ладно… я скажу.

      Жестокая шалость джентри – а это ведь жестокость в её чистом и беспримесном виде – сделала из бюргера, славного парня,