Непонятый Онегин. Юрий Никишов

страсти.

      Дианы грудь, ланиты Флоры

      Прелестны, милые друзья!

      Однако ножка Терпсихоры

      Прелестней чем-то для меня.

      Она, пророчествуя взгляду

      Неоценимую награду,

      Влечет условною красой

      Желаний своевольный рой.

      Люблю ее, мой друг Эльвина,

      Под длинной скатертью столов,

      Весной на мураве лугов,

      Зимой на чугуне камина,

      На зеркальном паркете зал,

      У моря на граните скал.

      Описание предмета раздвигается вширь. Если начало своей конкретностью, избирательностью могло подтолкнуть к поиску адресата, теперь нарочитая обобщенность исключает персонификацию героини (героинь). Встретившееся имя собственное – имя литературное (оно бытовало и в лирике поэта), и можно определить лишь тип героини: это прелестница. Чувство, которое испытывает к ней поэт, названо словом: «Опять тоска, опять любовь!..» Получается: первая глава «Онегина» не противостоит, а примыкает к «Кавказскому пленнику» и «Бахчисарайскому фонтану» установкой на одухотворение чувственного.

      Финал этюда усугубляет игру временами. Вновь подчеркивается, что речь идет о воспоминании.

      Я помню море пред грозою:

      Как я завидовал волнам,

      Бегущим бурной чередою

      С любовью лечь к ее ногам!

      Стало быть, снова напоминается об утраченных ценностях. Но дело в том, что утрата лишь распаляет огонь страстей.

      Нет, никогда средь пылких дней

      Кипящей младости моей

      Я не желал с таким мученьем

      Лобзать уста младых Армид…

      ‹…›

      Нет, никогда порыв страстей

      Так не терзал души моей!

      Далее все-таки будет сказано об «увядшем сердце», только кровь в нем способна зажигаться, выходит, что никакого увядания на деле нет, если кровь кипит, если страсти терзают душу. Герой разочарован в игре страстей («рано чувства в нем остыли…»), поэт принужденно солидаризируется с ним, говорит о своем разочаровании – и сохраняет силу страсти.

      Хандра

      Онегин последователен в своих решениях. За разочарованием следует поступок: «Причудницы большого света! / Всех прежде вас оставил он».

      После XXXVI строфы, после авторского вопроса: «Но был ли счастлив мой Евгений..?» – перед нами «новый» Онегин, точнее сказать – собственно Онегин.

      Опять возникает вопрос: в чем теперь смысл жизни Онегина? Ответ может быть кратким, по контрасту: если раньше смысл жизни составляла сама эта жизнь, в полном ее объеме, то теперь все прежнее отвергнуто, а нового ничего не обретено. Наступил период разочарования, горький и мучительный.

      Такова первая глава («быстрое введение»), довольно странная в том смысле, что действие ее замыкается на круг, не тая почти никаких завязей на будущее. Онегин вырастает, выходит «на свободу», обретает смысл и цель жизни – и терпит полный крах. Вялые попытки нового самоопределения («хотел писать», «читал,